Этот холм был чем-то непохож на тысячи таких же, раскиданных по Восточной тундре. Может быть, поэтому гуси предпочитали прокладывать маршруты именно над этим холмом – утром в одну сторону, где чернели гладкие глыбы гор Пырканай, вечером в другую, где было просто море.
…Он скинул рюкзак. Нет, это точно, нигде не найти ему больше таких холмов, нигде не растут на их верхушках такие вот кустики ивняка. «Привет», – сказал он и провел рукой по веткам. Ветки закачались, и горький их аромат остался на руке.
Яма была чиста и суха. Все-таки он старательно заскреб землю со дна и пошел рвать траву на сиденье. Трава была жесткая и холодная. Он рвал ее минут двадцать, пока не набрал достаточную охапку. Кухлянка и руки пахли теперь железистым запахом болота., запахом прошлогодней травы.
…Первый гусь летел в оглушительном шуме крыльев. Гусь летел очень низко, и, когда он вскинул ружье, тот испуганно заметался, но дробь настигла его. Гусь долго трепыхался метрах в двадцати от ямы. Ему стало жаль гуся, он вылез из ямы и несколько раз стукнул прикладом по лобастой голове гуменника. Гусь отчаянно замахал уцелевшим крылом и затих. Стрелять расхотелось.
– Вскипячу чай, – сказал он вслух и, держа теплую шею гуся в одной руке, стал собирать крохотные веточки.
Он вынул патрон, в котором лежала прокеросиненная тряпочка, и сунул ее под ветки. Потом достал маленький медный чайник. Подарок Кольки Муханова – любимца тридцатилетних женщин.
Огонь постепенно охватывал ветки. Это был крохотный чукотский костер, чуть больше пламени спиртовки. Теперь надо внимательно подкладывать все новые прутики и долго ждать, пока закипит вода…
С Мухановым они познакомились в Кертунгской разведке, где оба работали шурфовщиками. Кертунг-ская разведка была самой дальней разведкой недавно открытого золотоносного района и самой несчастливой.
Ее организовали, когда о новом золоте стали шумно писать газеты. Три санных балка, наспех обитых оленьими шкурами, завезли по снегу на тундровую речушку. По сведениям давних лет, на речушке встречали «знаки» в шлихах.
Был Колька Муханов рыжий. Не то чтобы просто рыжий, а всамделишный огненно-рыжий, как самый рыжий человек. И еще Колька был веселый. Рыжих все любят, как увидят, так и улыбаются. Наверное, поэтому Муханов и был веселый, потому что ему все улыбались. А может быть, так и родился – веселым и рыжим вместе.
Они жили в одном балке, и нары их находились рядом. В беззвездные чукотские ночи Санька засыпал под доверительное журчание мухановского баска.
Почти вся разведка состояла из шурфовщиков. Ребята подобрались нешумные и молчали, что письма и спирт к ним попадают втрое реже, чем в иные экспедиции, а и туда-то они попадали раз шесть-семь в год.
Кертунгской разведке не везло с самого начала. Может быть, так получалось из-за начальника, спившегося практика Гусенко по кличке Пустые гвозди. Когда-то Гусенко неплохо шагал по тундре и служебной лестнице, имея за спиной неполное среднее и отвагу землепроходца. Потом настала пора зубастых юнцов с дипломами, он не смог устоять и так попал па Кертунг. Прислали его то ли на исправление, то ли на окончательный пенсион.
Однажды Гусенко уехал на тракторе в поселок за письмами, гвоздями, досками для балков и разными перспективами. Его ждали с нетерпением, ждали две недели.
…Обратный трактор пришел ночью. Все вышли из палаток навстречу.
Начальник вывалился из кабины и, махнув на маленький ящичек в углу саней, сказал в пьяном восторге: «Н-н-ничего! Пустые гвозди».
В санях и в самом деле не было ничего, кроме ящичка гвоздей. «Пустые гвозди» прилипли к нему навечно, а какая может быть везуха при начальнике с такой кличкой?
Управлению срезали смету. Оно в первую очередь срезало план на Кертунг. Шурфовщик живет на сдельщине и прогрессивке. Шурфовщику нужен метраж. Без плана нет метража. Без метража нет заработка.
Приближалась весна. Весна, которая мутит даже шурфовщика.
Когда в конце апреля Муханов сказал, что пора плюнуть на это гиблое место, Санька Канаев не особенно возражал.
Они ушли вечером, когда подмерз размякший за день снег. Время белых ночей уже наступило. Около каждого балка валялись груды консервных банок из-под болгарских голубцов, китайской тушенки и краснодарских борщей. Сломанная ружейная ложа и старые валенки торчали из кучи золы. Обнаженный солнцем зимний хлам. Они вскинули за плечи чемоданы с веревочными лямками и пошли.
Никто не сказал им вслед обидных слов, никто не отвернулся от протянутой на прощание руки. И почти все улыбнулись, когда Колька Муханов обнажил огненную голову и сказал своим неповторимым баском последнее: «Салют!» Здесь все были мужского пола и была весна. Весной каждый сам выбирает себе дорогу.
Они шли по тракторному следу, ежеминутно поправляя за спиной неловкие чемоданы. Зимние ветры выдули снег, оставив только спрессованные гусеницами колеи. Идти по мим было неудобно. Жесткие, как гипс, казенные валенки болтались на ногах. И спины их чувствовали, как с каждым шагом удаляется Кертунгская разведка с оборванными ветром оленьими шкурами на балках, с пробитыми дробью и пулями печными трубами, с хламом и уютом прожитой зимы.
