Три поколения

Никодим совсем было выскользнул за дверь, но мать догнала его и схватила за плечи.

— Раздевайся, беглец! — притворно суровым голосом, тончайшие оттенки которого так хорошо понимал мальчик, сказала она и расстегнула рубаху Никодима.

Горячая краска залила лицо сына: его, единственного мужчину в доме, раздевают, как годовалого!

— Вчера скрылся чуть свет и отыскался к полуночи. Позавчера вернулся на рассвете… — В голосе матери и упрек, и смех, и затаенная ласка.

У жарко натопленной печи в домодельном теплом зипуне сидел дед. Он так был стар, что ему и в летний зной было зябко. Глаза деда смеялись. Мальчик потупился.

«Если бы вы только знали, что у меня там больной… в наморднике…»

Обнаженный до пояса, Никодим сел у окна. Широкая грудь и крупная, не по возрасту, голова мальчика выглядели забавно, но грудью и головой Никодим гордился больше всего: «В точности, как у отца».

За окном шумела и пенилась река. За рекой — стеной — тайга. Дальше — горы с маковками в вечных снегах. Снежные поля вершин горели.

Рядом на лавке с рубахой в руках сидела мать. Мальчик повернулся к ней и стал следить, как рука ее с взблескивающей в пальцах иглою взметывалась в уровень с правым виском, где билась у нее голубая извилистая жилка, как, нагибаясь к рубахе, обнажая белые ровные зубы, мать то и дело откусывала нитку.

Брови Настасьи Фетисовны сдвинуты к переносью, точно схваченные ниткой, глаза полуприкрыты.

«Наелся за троих. Ждите теперь меня… Там животная в наморднике с голоду пропадает…»

В нетерпении Никодим снова повернулся к окну. Яркое летнее утро вдруг потемнело от набежавшей тучки, и дробный теплый дождь, быстро отшумев по ветвям деревьев, ушел к горизонту, закрыв тайгу прозрачной, зыбкой сеткой. А вырвавшееся солнце снова засверкало на лаковых кронах деревьев, на обмытых цветах и травах.

«Господи, да скоро ли она?»

Наконец рубаха была готова.

— Вижу, не терпится. На, Никушка, и иди, иди, промышленничек ты наш!..

Никодим неторопливо оделся, туго перетянул себя по-мужицки, по кострецам, опояской, отчего живот выпятился, а спина казалась длиннее и шире (так всегда подпоясывается отец).

На голову с жесткими черными волосами он надел дедкину войлочную шляпу.

— Пузана вечером подгоните к избе поближе. Не ровен час, медвежишка не заломал бы. Конь старый — не отобьется.

Мальчик шагнул за дверь.

В сенях Никодим остановился.

— Овес здесь, мед здесь — все, значит…

Взял шомпольную винтовку и вышел.

После душной избы Никодим радостно вдыхал запахи освеженной дождем тайги.

Темно-зеленая трава в ртутных блестках у порога, в замшелых углах и даже на крыше ветхой охотничьей избушки. А тайга забежала и на самый двор. Высокие сухостойные пихты поддерживали углы скотника.

Мать и дед смотрели на него в окно, — Никодим чувствовал это. Не оглядываясь, он направился к реке и перешел ее по скользким от дождя жердяным кладкам[1]. Только на другом берегу, в тайге, мальчик облегченно вздохнул:

— Вырвался!

Но в следующую минуту он уже забыл и о матери и о дедке; охотник вошел в большой, таинственно-сумрачный зеленый мир, к своим зверькам, зверям, птичкам и птицам, которых он, тринадцатилетний Никодим Корнев, знал чуть ли не наперечет, пересвистывался, перекликался с ними, как с добрыми друзьями.

Но сегодня мальчик не обращал на них внимания. Он спешил: больной медвежонок не выходил у него из головы.

Как-то ранней весной корневскую заимку тайно посетил отец Никодима, скрывавшийся вместе с другими партизанами в горах. Вечером он сказал сыну:

— Ложись пораньше — утром подниму чуть свет.

Сердце мальчика вздрогнуло. Он не спал всю ночь, а на рассвете шагал за отцом, проваливаясь в жидком снегу чуть не по пояс. На лыжах идти было нельзя: мешала пόдлинь. Всю дорогу Никодишка боялся только одного — как бы отец не обнаружил его усталости.

Шли долго, а ни разу не отдохнули, не сказали ни слова друг другу: так всегда ходят зверовики в тайге.

Наконец отец остановился и, указав на небольшую мохнатую елочку, шепнул:

— Встань тут…

Мальчик снял ушанку, отер ею разгоряченное ходьбой лицо и огляделся. Ему показалось, что более жуткого места он еще не встречал в тайге. Они находились на дне скалистого ущелья. Вправо высились отвесные черно-коричневые скалы — «остряки», — слева — россыпь, заваленная мертвыми, сухими елями. Вверху, над зубчатым лесным гребнем, огненной рекой разливалась заря, медью отливали кроны кедров. В ущелье же было темно и мрачно, как в раскольничьей молельне.

Два выворотня, упавшие вперекрест один на другой, лежали в нескольких шагах от отца.

Отец подошел к ним с заряженной винтовкой. Никодим только теперь вспомнил о своей шомполке. Трясущимися пальцами мальчик поднял курок. На щелк пружины отец обернулся — широкое, обычно темное лицо его было бледно. Отец прочно расставил ноги, обутые в короткие солдатские сапоги, и, схватив сук, с криком метнул в черный зев.

Всего, что дальше произошло, Никодим не мог запомнить в строгой последовательности. И оглушительный рев, от которого оборвалось у Никодима сердце, и стремительно выскочивший огромный бурый медведь — настолько огромный, что лобастая голова вставшего на дыбы зверя возвышалась над головой отца, — и жиденький хлопок выстрела — казалось, все это произошло в какую-то долю секунды.