Жар валит из окна и касается моего лица, город тлеет торфяными испарениями, нагнетает, душит своих разморенных обитателей. Пот катится со лба, подобно слезам перетекая на щеки. Я стираю его рукой и смотрю на свою гостью.
В отличие от меня, она действительно плачет. Из огромных зеленых глаз текут горькие слезы, а упругая грудь вздрагивает от звучных рыданий. Девушка утирается белоснежным платком. Я готов ей поверить, уж слишком натурально она стенает. Даже пожалеть хочется.
Но вместо этого улыбаюсь уголками губ и, подобрав на коленях больничный пододеяльник, с придыханием произношу:
— Я умираю.
Девушка валится мне в ноги, обнимает колени и рыдает еще звучнее. Заколка в японском стиле не выдерживает напора густых волос и съезжает по их каскаду. Теперь богатство цвета топленого шоколада рассыпано по белым простыням моей больничной койки.
Я запускаю пальцы в эту густую копну и с наслаждением играю с ней, будто и не произносил секунду назад страшных слов. Девушка успокаивается и, чуть приподнявшись, шепчет с закрытыми глазами:
— Как же я без тебя? Я умру… умру!
С ее прелестного, немного вздернутого носика свисает слеза. Я с особой нежностью стираю ее. Моя гостья прекрасна… Юность играет на загорелых щеках, словно сама Веста коснулась их своей неувядающей ладонью. Я улыбаюсь еще шире.
— Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди, — проговариваю и укладываю прядь волос себе на ладонь. В отблесках ламп палаты они переливаются и вспыхивают разноцветными огоньками. Их игривость манит.
— Я не хочу без тебя, — уверенно заявляет девушка.
Блаженно прикрываю глаза и подношу к губам прядь. Я целую волосы, и они оказываются удивительно мягкими, нежными, даря мне чувственное очарование воистину живого шелка. Вздыхаю.
А потом задаю ей вопрос, который просто обязан задать. Даже не так… Ради него вся эта история и затевалась, и каждый мой поступок подчинялся конечной цели — задать один-единственный вопрос:
— Ты отдашь за меня свое сердце?
— Ч-что? — девушка вздрагивает и смотрит на меня непонимающим взглядом вмиг высохших глаз.
— Сердце, — спокойно, даже размеренно, перебирая слова, говорю я. — Мне нужна пересадка. Ты это знаешь. Доктор сказал, у нас отличная совместимость. Ах, ах, — потираю переносицу, — я позаимствовал твою карту, своровал, но я всегда был плохим мальчиком… Так вот, доктор изучил ее, и он говорит, что только ты можешь меня спасти. Ну, я и решил, раз без меня тебе не жить, позволь жить мне… с твоим сердцем.
Наблюдать за палитрой эмоций на изменяющемся лице одно удовольствие. Сколько подобных картин я уже видел? Сотни? Миллионы? Уже и не счесть, все скрыто в прошлом, но итог один.
— Но… я… — она растерянно мотает головой, точь-в-точь как китайский болванчик. — Я люблю тебя… но…!
— Что «но»? — мой взгляд становится жестким, прямым, он впивается ей в глаза и сверлит душу. Такова моя фирменная манера вести диалог в подобных случаях. Ведь сейчас звучит почти финальный аккорд.
— Я… Не могу. У меня мама, папа… Институт…
Дальше следует премилый божественный бред, который своим символическим рождением нарушает пространственно-временной континуум. Шучу. Я уже не слушаю девушку, она перестала меня интересовать сразу после вопроса. Уж чересчур говорящая реакция искажала ее прекрасное личико. Я вычеркнул ее из сферы своих интересов. И даже не обратил внимания, как она ушла.
Но я не злился. Моя гостья была лишь очередной промашкой в ряду прочих. А их были целые армии, ну если, конечно, подсчитать, и ни одна из них меня не удивила. Ни одна не смогла доказать силу и подлинность своей любви. Они готовы были извергать тысячи нежных слов и не скупиться на очаровательные слезы отчаяния, но, стоило мне предложить чудесное спасение возлюбленного через самопожертвование, от преданности до гробовой доски не оставалось и следа. Пшик! И нет, как дорогих часов зрителя на представлении плутоватого факира.
Ха! Моя память похожа на сломанный аппарат фотографий. Столько образов, что ни один не уловить. Стейси Холмс, Корин Фон Браун, Елизавета Странская, Аглая, Минг Шуи, Такеши Юки, Андреа Лопез…
В принципе, от пола ничего не менялось и я могу перечислить столько же мужских имен. Но между ними всегда существовала единственная схожесть — никто не испытывал истинной любви. Их чувства были мусором, с налетом поверхностной глупости, и поэтому безвозвратно потонули в пучине веков вместе со своими обладателями.
Девушка с потрясающими зелеными глазами и волосами цвета топленого шоколада давно ушла. Кажется, ее звали Кристина? Или нет?
Да какая разница! Я уже не помнил ее имени. Как и не помнил названия больницы, погрузившейся в темноту «отбоя». Я встал с постели и, пройдя по коридорам вынужденной тишины, поднялся на крышу.
Там… Ночной ветер трепал мои длинные черные волосы и раздувал распахнутую куртку больничной пижамы. В дымной ночи легко можно было затеряться. И город воспользовался шансом, спрятав в смрадном горючем облаке все свои нетерпеливые огни, словно нагое тело под пуховым одеялом. Я задумался…
Люди подобны городам, на протяжении всей истории строят памятники своему эгоизму. Их любовь, по сути, и есть основа, фундамент для монументального самолюбования. За прожитые века я пришел к одному выводу — все жертвы людей, вся их любовь, все творчество — всего-навсего акт любви к самим себе.
