На Боковой речке

Иногда казалось, что дождь вот-вот кончится. И вдруг снова как припустит! Потом опять мелкий-мелкий, вроде его и нет. Но посмотришь на ивняк, свесивший мокрые ветви, и видишь тончайшие водяные нити, серые, словно пороховая пыль. Всё вокруг отсырело. Неприютно, зябко. В тяжёлом мокром плаще я сижу в глубине шалаша.

Шалаш стоит на опушке леса, на левом берегу маленькой речки, проложившей себе дорогу с запада на восток сквозь тайгу. Оба берега реки травянистые, в кочках, кочки эти по колено человеку. Там, где в прошлом году стояли стога сена, видны старые тёмные изгороди. Трава и нынче неплохая. От шалаша до края леса — повсюду лежат толстые валки, скошенные вручную. Воздух густой, пьянящий, в нём смешаны ароматы лиственничной хвои, разбухшей от дождя, и совсем недавно скошенного луга.

Хозяин шалаша — высокий худой человек средних лет — сидит возле костра в одной майке. Устроившись на обрубке бревна, он распутывает сеть. Он сидит ко мне спиной, и я вижу его острые лопатки, выпирающие из выреза майки, длинную шею, почерневшую от загара, затылок с густыми чёрными волосами. Локти его так и ходят. Наверно, он сейчас по своей привычке выпятил верхнюю губу, ясные глаза его сверкают, и выражение лица у него совсем детское. Таким его хмурое костистое лицо становится всегда, когда он занят чем-нибудь важным.

Это мой друг, учитель здешней школы Дмитрий Степанович Тытыгынаев. Мы с ним знакомы давно, вместе когда-то учились в Якутске на рабфаке, жили в общежитии, в одной комнате. Дмитрий был старше меня года на три, я смотрел на него как на взрослого. Окончив рабфак, он уехал на родину учительствовать.

Как-то осенью я получил от него письмо, в котором он сообщал, что поступил в военное училище. Дмитрий, оказывается, был проездом в Якутске, но не успел зайти ко мне. Я удивился тогда, почему он вдруг оставил свою профессию, но и в других письмах, приходивших из училища, ответа на этот вопрос не было. С началом войны наша переписка прервалась. И потом я ничего о нём не слышал. Думал, что он погиб на фронте. При случае я спрашивал о нём у наших бывших рабфаковцев. Все только пожимали плечами.

И вот вдруг прошлым летом мы столкнулись с ним на улице Ленина в Якутске. И Дмитрий сказал совсем спокойно, словно мы с ним расстались только вчера:

— Здравствуй, друг. Ты очень торопишься?

Я смотрел на него во все глаза и ничего не мог ответить.

— Да ты что? Не узнаешь, что ли? Хоть бы поздоровался, — немного обиделся он.

— Узнал. Как не узнать, — наконец ответил я. — Слава богу, ты живой.

— Что? — на этот раз удивился и он. — Конечно, живой. Я не привидение.

Мы с ним пошли ко мне домой. Он, оказывается, знал, что я в Якутске. Сразу после войны написал мне по старому адресу. Письмо не дошло. Больше он и не справлялся обо мне. Смолоду он такой, обидчивый. Ну конечно, когда Дмитрий узнал, что я давно живу на другой улице, он понял, что обижаться не на что. Мы расстались с ним такими же друзьями, как и были.

Дмитрий пригласил меня в свою деревню в гости.

И вот недели через две я как раз поехал в командировку в его район. Как было не побывать у Дмитрия!

После многих расспросов я нашёл в деревне дом Тытыгынаевых. Но застал только его худенькую маленькую жену, похожую на девочку-подростка. Я спросил, где Дмитрий?

— А я что, знаю? В какой-нибудь дальней мари. Опять сено косит. Летом я его почти и не вижу, — зло сказала она. — Наши учителя ездят отдыхать в Крым, на Кавказ, а тут…

И вот я отыскал своего друга на этой речке.

Проспали мы ночь в шалаше. Спал я плохо, ночь была дождливая, холодная. И утром дождь. Думал, раз такое дело, в деревню уйдём. Но Дмитрий, видно, и не думал об этом. Он давно уже встал, развёл костёр, сварил завтрак. Настроение у него было хорошее. Он подставлял под дождь то голую спину, то грудь.

— Удачно ты приехал. Дождливая погода. Отдохну от работы. Так что сегодня порыбачим. Ну и караси здесь. Кило весом! Считай, что тебе повезло!

Я, правда, не считал, что мне повезло. Но что поделаешь… Не уезжать же так сразу…

Дмитрий очень долго возился со своей сетью, я даже задремал — ночью-то спал плохо — и увидел во сне огромного жирного карася. Этот карась всё прыгал вокруг меня на хвосте, обнюхивал. Я от него в сторону, а он за мной. И как толкнёт холодным носом!..

Я проснулся. Надо мной стоял Дмитрий с сетью на плече.

— Ну что, пойдёшь рыбачить? Я уже давно с тобой заговариваю, а ты всё молчишь. Важничаешь, что ли? Человек-то ты городской…

— Как же не важничать, — ответил я, стуча зубами. — Как же не важничать человеку из большого города перед тем, кто питается всякой водяной мелочью?

— Вот оно что, — рассмеялся Дмитрий. — А ты знаешь, какая эта мелочь в жареном виде? Сразу свою важность забудешь. Ну так что, будешь сидеть, зубами стучать или пойдём?

— Пойдём.

Чёрт долговязый! Шагает широко, трудно за ним поспевать. Этой своей гулливерской походкой он меня и прежде мучил — когда мы ходили из общежития в Сергеляхе до рабфака… Еле добежал за ним до речной заводи. Там, в камышах, стояла маленькая лодка. Дмитрий залез в неё и поплыл расставлять сети. А я на берегу отмахивался от комаров. Кусают, сволочи, уйма их здесь. Совсем заели.

— Что, танцуешь?! — крикнул Дмитрий, выплыв на середину заводи.

— Танцую! Краковяк!

— Танцуй, танцуй! Ты ведь человек городской, насквозь пропитанный культурой.

Это он, конечно, шутит, но вообще Дмитрий патриот села. С ним даже бесполезно говорить о некоторых преимуществах города. Мне в районе рассказывали, что с тех пор как он здесь работает, Дмитрий никуда не уезжал. Каждое лето заготовляет сено для колхоза. Бесплатно. Показывали его письмо, напечатанное в республиканской газете. В нём он призывал учителей помочь своим колхозам э заготовке кормов. Когда я ему вечером напомнил об этом, он покраснел. «Знаешь, тут прошлым летом корреспондент приезжал, — так просил написать, так приставал… Я чуть со стыда не умер, когда газету прочитал, — слова какие-то громкие вставили. Я им письмо послал, просил опровержение напечатать. Не напечатали. Вот так это и было».

Дождь всё усиливался. Между тем Дмитрий расставил сети и подплыл к берегу.

— Вот льёт-то, а! — крикнул он.

Он снял майку, выжал её. По спине Дмитрия узкими струйками стекала вода, мокрые волосы прилипли ко лбу. Только я открыл рот, хотел сказать, что он похож на мокрого суслика, как он расхохотался.

— Эх ты, бедняга, — что ты так съёжился, точь-в-точь мокрая ворона.

Мы двинулись к шалашу. Дмитрий поглядывал на меня сбоку, всё издевался над моим видом и вдруг умолк на полуслове. Остановился. Вытянув шею, он смотрел в сторону леса. Там по тропинке шли двое: мужчина и женщина. Дмитрий быстро надел майку и ускорил шаги. У шалаша нас уже ждали.

Впереди стоял юноша с чистым, по-девичьи нежным, немного загорелым лицом и чёрными, мягкими, именно мягкими глазами. О таких говорят: парень как красная девица.

Посмотрев на женщину, я сразу понял, что она его мать. Уж очень похожи. Видно, что не так уж молодая, но какая статная, гибкая.

— Здравствуй, Нюргун! — сказал Дмитрий, протягивая руку юноше, но почему-то глядя на женщину.

— Здравствуй, Дмитрий Степанович, — ответила женщина.

«Они, наверно, сюда по какому-нибудь делу, не буду им мешать», — решил я и отошёл в сторону, к лиственнице.

— Мы заходили к тебе домой. Ведь дождь. Думали, может, придёшь. Как видишь, не дождались, — говорила женщина.

— Нет, я домой и сейчас не собираюсь.

— Жена на тебя сердится…

Дмитрий крякнул.

— Вообще-то я в бригаду иду, надо узнать, сколько сена заготовили. А завтра в район вызывают. На сессию райсовета. Тут надо дело делать — вон сколько сена пропадает.

— Да, сейчас не время заседать, — сказал Дмитрий.

— Но я к тебе не жаловаться пришла. Поговори, если есть время, с моим Нюргуном. Ты ведь для него не только учитель.

— Мама!

— Всё! Не буду. Ну, я пошла.

— Дариа, заходи на обратном пути — рыбу возьмёшь.

— А что, Нюргун не унесёт?

— Может, и не унесёт… — улыбнулся Дмитрий.

Он стоял неподвижно и смотрел, как Дариа шла по скошенной траве.

Между тем дождь снова припустил.

Дмитрий бросился в шалаш, выскочил оттуда с плащом в руке и побежал по кочкам, крича:

— Дариа, возьми пла-ащ! Дариа, плащ!

— Не сахарная, не растаю!

Эти озорные слова остановили Дмитрия, мой друг вернулся к шалашу, швырнул туда плащ.

— Нюргун, чего мокнешь? Поди сюда.

Они уселись на лиственнице, рядом со мной, на стёсанном с одного бока бревне.

— Когда же перестанет этот дождь, — промолвил я, чтобы не сидеть молча.

— А что, он тебе мешает? Пусть идёт, — сухо сказал Дмитрий и, пригладив волосы, совсем по-другому, мягким голосом обратился к парню: — Ну, Нюргун, выкладывай, что у тебя за дело?

Нюргун покосился на меня.

— Э, кажется, я вас ещё не познакомил, — улыбнулся Дмитрий. — Это Нюргун Туласынов, бригадир комсомольско-молодёжной бригады. Недавно о нём написали очерк в газете «Эдэр коммунист». Может, ты читал?

— Кажется, да… видел… было напечатано, — ответил я, но не мог припомнить, читал я этот очерк или нет.

— Ну, а это мой друг, — продолжал Дмитрий, — вместе на рабфаке учились. Ты не стесняйся, Нюргун. Он человек свой. Говори, с чем пришёл.

— У меня, Дмитрий Степанович, такая просьба, — смущённо начал Нюргун. — Вы росли вместе с моим отцом, дружили и на фронте вместе воевали… А меня… с малолетства знаете… сколько лет в школе… учителем моим были. — Парень опустил глаза, нещадно мял в руках свою старую кепку. — Понимаете, Дмитрий Степанович?..

— Пока ничего не понял. Всё, что ты сказал, мне известно, но чего ты хочешь, я не понимаю.

— Сейчас скажу. Короче говоря, Дмитрий Степанович…

— Ну-ну!..

— Можно ли мне… вступить в партию?..

— В партию? Что значит — можно ли? В партию? Тебе? Конечно, можно, нужно вступить. А я-то думал, чего это ты заикаешься, думал — что-нибудь страшное скажешь, а у тебя вот какая хорошая новость. Так-так. Ты сам решил или с кем-нибудь посоветовался?

— В нашей комсомольской организации мне давно советовали, и мать говорит, что пора. Дмитрий Степанович, может, ещё рановато? Как думаете?

— Думаю, что нет, — сказал Дмитрий серьёзно. — Зря ты сомневаешься. Ты вполне достоин быть коммунистом. Сам посуди, комсомол — резерв партии, а ты один из лучших комсомольцев нашего колхоза. Кому же из молодых, если не тебе, в партию вступать? Я тебе дам рекомендацию, даже с радостью.

— Вот я и пришёл, Дмитрий Степанович…

Дмитрий встал. Нюргун тоже поднялся. Дмитрий положил ему руки на плечи.

— Надеюсь, что ты будешь настоящим коммунистом.

Лицо Нюргуна дрогнуло, он прошептал:

— Я не запятнаю имени моего отца… Если будет надо, я отдам жизнь за родину, как он. — Видно, он не раз повторял про себя эти слова.

Нюргун не мигая смотрел на Дмитрия своими светлыми глазами, а тот глядел задумчиво куда-то мимо Нюргуна, на ивняк, снова затянувшийся пороховой дымкой.

— Да-да…

— Послезавтра партком. Будут обсуждать моё заявление.

— Ладно! — Дмитрий ударил парня по плечу. — Зайдёшь вечером. Будет тебе рекомендация.

— Спасибо!

Нюргун повернулся и побежал по тропинке в деревню. Скоро он скрылся в лесу.

После ухода Нюргуна Дмитрий места себе не находил: то сядет, то встанет, то в шалаш пойдёт, ляжет там…

Что с ним происходит?

Дмитрий жадно выпил из носика чайника давно остывший чай, сказал отрывисто:

— Пойду сети проверить. А ты разведи костёр.

Я сходил в лес, принёс дров, долго разводил костёр.

Примерно через час Дмитрий притащил в берестяной корзине — тымтае крупных трепещущих карасей.

Почистили рыбу, нанизали на ивовые прутья, стали жарить. Жирные караси, не хуже прославленных кобяйских. Пальчики оближешь. Да, Дмитрий не обманул. Мне и вправду повезло. Стоило мерзнуть и мокнуть из-за этого деликатеса. Такими карасями можно потчевать самого дорогого гостя. Жирные какие! Шипят на красных углях костра.

Ем я этих карасей и спрашиваю Дмитрия:

— Кто эта Дариа?

— Кто?..

— Женщина, которая приходила?

— Дариа Туласынова? Как это — кто? Человек. Мать Нюргуна. Коммунистка. Председатель сельсовета. Какие ещё вопросы? — сказал Дмитрий и посмотрел на меня так, что я не стал больше спрашивать.

Дмитрий вошёл в шалаш, вытащил из-под подушки старую полевую сумку, вынул из неё бумагу, ручку.

— Рекомендацию надо парню.

Писал он долго, зачеркивал, тёр лоб рукой и снова писал. Потом вдруг разорвал лист и бросил в костёр. Лёг на спину, закрыл глаза.

Я тоже прилёг.

— Слушай, друг, — внезапно спросил меня Дмитрий, — как ты думаешь, и в самом деле надо всегда говорить правду?

— Ясное дело.

— Тебе это как ясно? Ты не помнишь, что сказал Маяковский про такую ясность?

— Нет.

— «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп».

— Вряд ли это обо мне сказано, — смутился я, не зная, что ответить.

— Как ни крути, а иной раз правду и не скажешь. Бывают такие случаи.

— Ну, а например?

— Например? Ну что ж, пожалуйста. Только давай сначала закурим.

Дмитрий лёг на живот, подпёр подбородок ладонями. Он больше не раздражался, как в начале разговора, — наоборот, вид у него был какой-то смущённый и печальный.

— Я тебе всё расскажу с самого начала. Выслушай внимательно, обдумай, взвесь. Может, дашь дельный совет. Вот ты спрашивал меня о Дарие, — кто она, что она… Я тебе ответил, но умолчал о самом главном. И ты, по-моему, это почувствовал. Видно, я не могу скрыть то, что есть. Не получается. Просто беда. Иные бахвалятся, что каждый год у них новая любовь. А я не такой. Дариа — моя первая любовь и, я знаю, последняя.

— А жена? — вставил я глупый вопрос.

— Наверно, такая у меня судьба, — будто не услышав, продолжал Дмитрий. — Нас было трое. Дариа, Никус и я. Росли мы в одном аласе, в школу поступили в один год. Тогда дети из далёких аласов поздно начинали учиться. Поэтому седьмой класс мы кончали, можно сказать, переростками. Ты видел — Дариа и сейчас красивая. А какая была!.. Парни постарше нас заглядывались на неё. Стихи сочиняли, дарили ей. А ходила она только со мной и Никусом. Никус видный был парень. По правде говоря, я с самого начала не очень надеялся на любовь Дарии. Бывают люди, при виде которых самые холодные глаза теплеют. Таким был Никус. Весёлый, кудрявый, лёгкий такой. Пел, танцевал. Не то что я — молчаливый, застенчивый…

Сначала Дариа относилась одинаково к нам обоим, но пришло время, когда одному из нас надо было отойти. Дариа выбрала Никуса — стала совсем по-другому смотреть на него.

Как-то перед летними каникулами я встретил их на улице.

— Вы куда? — спросил я.

— В лес, — смущённо ответила Дариа.

— Пойдём с нами, — сказал Никус, не глядя мне в глаза.

Я отказался. Они не особенно огорчились.

Я стоял у забора, смотрел, как они, взявшись за руки, шли лугом к сосновому бору.

Вот уж тут действительно мне всё стало ясно. Но я ничего не мог с собой поделать. Полюбил Дарию ещё больше. И днем и ночью о ней думал. Конечно, я понимал, что нет у меня никакой надежды. Видный был парень Никус, интересный. Я не удивлялся, что выбрала она его, а не меня. Но сердце… Тогда я впервые почувствовал, что оно у меня есть.

Ты понимаешь, мне физически тяжело было видеть их вместе. Так я оказался на рабфаке в Якутске. Я думал, в городе познакомлюсь с новыми людьми, отвлекусь, может, даже встречу другую девушку. С новыми людьми я познакомился и девушек встретил, красивые были, хорошие. Ты помнишь, как они меня звали? Монахом. Ни одна не могла мне понравиться.

Никус и Дариа прислали письмо. Звали на свадьбу. Я ответил, пожелал им счастья. Теперь-то уж совсем всё кончено, думал я, успокаивая себя.

И тут такая тоска на меня напала. Совсем руки опустились.

Раньше я не понимал книг вроде «Страдания молодого Вертера», я не верил, что можно так страдать из-за любви, даже до самоубийства дойти. Думал, что это просто вздор, что до такого только от безделья можно дойти. Это, мол, раньше богачи с жиру бесились. Да… понял, что не так всё просто… А тут как раз и направили меня в родную деревню — рабфак кончил. Просил перевести в другую школу, в другой район, но в районо отказали наотрез.

Я подал заявление в военное училище. Только ты не думай, что я из-за своей несчастной любви ничего тогда не видел и не понимал. Помнишь, какое время было. Гитлер захватил Польшу, кричал о коммунистической опасности. Войной пахло… Даже мы, молодые, понимали, что приближается день, когда надо будет взять оружие в руки. Так я его взял заранее.

Уже приближался вечер. Дождь почти перестал. С севера подул порывистый ветер.

— Ты слушаешь? — спросил Дмитрий, приподнявшись на локте. — Кажется, я начал издалека… Ты рядовым воевал?

— Да.

— А я командир роты, за людей отвечал… Так вот, слушай. Лето сорок второго. Под Сталинградом. Танки Манштейна в Сальской степи. Тяжело нам было. Из боя в бой. Наш полк сильно поредел. Отвели на отдых, на пополнение. И вот мы в приволжской деревушке. Отмылись, отоспались. На третьи сутки прибыло пополнение. Встречали мы его вместе с Сашей Бондаренко, политруком роты. Чуть не с начала войны мы с ним вместе. Ели из одного котелка. Он мне жизнь спас. Был случай.

Так вот, начали мы с Сашей Бондаренко выкликать новых бойцов по списку, и тут из второго ряда выбежал солдат и мне на шею:

— Дмитрий! Дмитрий!

Я обомлел. Ты понимаешь? Меньше всего на свете я ожидал такой встречи. Никус! На меня так и пахнуло родным аласом. А сердце закололо — Дариа…

Я похлопал его по плечам, шепнул на ухо:

— Иди в строй. Получишь разрешение от взводного, приходи вон в ту избу.

Вечером Никус пришёл ко мне.

Мы с ним проговорили всю ночь. Вспомнили всех друзей, родных, знакомых — от детей до стариков. Только о Дарие — ни слова.

Никус долго рассказывал, как в начале войны его призвали в армию, как он приехал в Якутск, сколько дней там был, кого видел, кто ему что говорил, какой город Томск, какой Новосибирск, где он служил почти год.

«Почему он ни слова не говорит о Дарие? Может, беда какая стряслась». Наконец я не выдержал:

— А как живут твои?

— Да ничего…

— Что-нибудь случилось? Как Дариа?

— В колхозе работает. Теперь председателем. В прошлую зиму родила сына. — Никус виновато взглянул на меня. — Нюргуном назвали.

Я взял бутылку, налил в стаканы водку.

— За здоровье сына твоего Нюргуна.

Никус видел, что смотрю я на него по-дружески. Он облегчённо вздохнул. В самом деле, можно было подумать, что если я так спокойно к этому отнёсся, наверно, время сделало своё. Я меньше о ней думал. Но думать меньше — не значит забыть, разлюбить. Эту истину я до конца понял в ту ночь.

Да, вот так и получилось — чего на войне не бывало! — мы с Никусом в одной роте. Я командир, он солдат. Он словно нарочно был кем-то направлен в мою роту ко мне. В судьбу я, конечно, не верю. Так уж повезло…

Утром я как мог мягче предупредил Никуса — я должен был это сделать:

— Так получилось, Никус, я твой командир, старший лейтенант. Зови меня Дмитрием, только когда мы вдвоём. Сам понимаешь, дисциплина…

— Понимаю, Дмитрий, не бойся, не будешь краснеть из-за меня…

Нас вот-вот должны были отправить на передовую, а неожиданно отвели ещё дальше. Полтора месяца возили с места на место. Перегруппировка. И вот наконец боевой приказ. Я говорил с командирами взводов. Вдруг открылась дверь и вошёл Никус. Он козырнул и вручил мне бумагу:

— Товарищ старший лейтенант, вам письмо.

— Хорошо, — сказал я. — Идите, — и сунул письмо в карман гимнастёрки.

Уже там, ближе к передовой, ночью, в одном из бесчисленных степных оврагов, я вспомнил об этом письме. Достал карманный фонарик, и прежде всего глаза мои наткнулись на подпись: «Дариа». Опять у меня сердце кольнуло.

Письмо было коротенькое, в одну страничку школьной тетради. Дариа писала, что она узнала обо мне из письма Никуса, рада, что я жив и здоров. Сообщала о родственниках. А в конце письма просила меня, как бывалого фронтовика и командира, заботиться о своём друге Никусе, беречь его.

Сколько раз потом я перечитывал это письмо, один бог знает. Ведь это её рукой написано!

Я разговаривал с этим письмом, с Дарией: «Раз твоё счастье зависит от Никуса, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы он вернулся к тебе. На войне всё время человека подстерегает смерть. Но если будет в бою такой случай, я заслоню Никуса своей грудью. Лишь бы ты была счастлива. Он вернётся к тебе, Дариа».

Овраг, в котором я читал письмо, был в двух-трёх километрах от переднего края. Сырая осенняя ночь. На западе огненное зарево. Для переднего края — сравнительно спокойно. Тишину изредка рвали орудийные залпы. Завтра бой…

Бывалые бойцы спали, подстелив шинели. А новички тревожно смотрели на запад, настороженно прислушивались. Я понимал их состояние. Ночь перед первым боем…

Мы с Сашей Бондаренко старались приободрить ребят, ходили от одной группы к другой. Овраг большой, широкий. В промежутках между залпами было слышно, как шумит ручей. Мы с Сашей пошли напиться.

— Дмитрий… Дмитрий! — услышал я взволнованный голос.

Саша Бондаренко схватил меня за локоть. Перед намс стоял Никус.

— Рядовой Туласынов, обращайтесь как положено.

— Товарищ старший лейтенант… — начал было Никус и осёкся.

Саша был очень деликатный человек. Он не стал нам мешать. Сказал, что идёт в третий взвод. Когда мы остались одни, я обнял Никуса.

— Почему не спишь?

— Не спится…

— Боишься?

— Н-нет…

Закурили.

Никус курил жадно, он вздрагивал от каждого разрыва снаряда.

— Что пишут из дому? — спросил я.

— Из дому? — переспросил Никус, словно не поняв вопроса. — Из дому? Да ничего, живут хорошо, сын ходит уже сам, за край нары держится. Пишут, засуха. Трудная зима будет…

— Счастливый ты человек, женат, сына имеешь…

— Да, конечно… Но вернусь ли я к ним?

— Друг, не надо думать о плохом. На войне не все погибают…

— Но не все же остаются в живых… Многие погибнут. Я тоже, наверно…

— Никус, нельзя воевать без надежды. Тот, кто идёт в бой, думая о смерти, вряд ли уцелеет…

— Дмитрий, — сказал Никус, заглядывая мне в глаза, — ты здесь с самого начала войны. А тебя даже ещё не ранило. Как это тебе удаётся?

— Я стараюсь не думать о смерти.

— Я спрашиваю тебя как брата, а ты не хочешь мне сказать правду.

— Да честное слово, — сказал я ему. — Больше ничего не могу посоветовать. Одно только могу сказать: труса пуля сразу находит.

— Это правда?

— Правда.

На востоке стало светлеть. Поодаль послышался приглушённый разговор.

— А ты прав, — сказал Никус, — я действительно был счастлив. Я это понял, когда попал в армию. Большое дело — семья… Придёшь с работы, усталый, злой, а увидишь глаза жены — сразу оттаешь… Да, это счастье…

Ну что ж, перед первым боем человек вспоминает самое дорогое в своей жизни. Я тоже вспоминал… о Дарие.

— Товарищ старший лейтенант, — услышал я голос Бондаренко.

— Уже? — прошептал Никус.

Я посмотрел на часы.

— Не думай о плохом, держись, Никус! Ну, мне пора.

— Дмитрий, как же так… Что же делать? А? Я…

Я погладил его по плечу, прошептал ему на ухо:

— Успокойся, друг. Главное — взять себя в руки. Я буду рядом с тобой…

Восход солнца мы встретили уже в окопах.

Командир соседней роты рассказал мне, что тут творилось целую неделю. Одна атака за другой. Везде чернели воронки, земля вся изрыта, разворочена.

В то утро я мечтал об одном — чтобы первая атака не была танковая. Слишком много необстрелянных у нас в роте.

Ровно в восемь утра немцы начали. Артподготовка. Окопы мы успели подновить, и больших потерь от обстрела не было.

Взрывы снарядов всё реже. Мы с политруком поднялись на наблюдательный пункт.

— Началось, — сказал Саша и передал мне бинокль.

Танки!

Наша полковая артиллерия открыла огонь. Один загорелся. Второй с перебитой гусеницей закрутился на месте. Потом артиллеристы перестали стрелять. Танки были близко.

На наш левый фланг наступало два, на правый — четыре.

Я и побежал по ходу сообщения направо, в третий взвод. Там больше половины солдат новички. И Никус там. Мы должны остановить, разбить, сжечь танки — вот наше единственное спасение.

Прибежал. Бойцы старательно стреляли, отсекали пехоту от танков. И новички тоже. Так их учили.

Я присмотрелся к Никусу. Он стрелял не целясь. Я заговорил с ним. Он посмотрел на меня бессмысленными глазами и ответил что-то невпопад.

Танки всё ближе. Грохот моторов, лязг гусениц.

— Никус! Держись! — крикнул я ему в ухо. — Приготовь гранаты!

Помню, рядом с ним лежал на боку Шилов, немолодой уже солдат. Так вот он не торопясь гранаты связывал. Зубами себе помогал, чтобы наверняка было. Знаешь, на кого он был похож? На моего отца. Отец тоже так делал, когда хомуты чинил.

Отцепив гранаты от поясного ремня Никуса, я положил их около него.

— Никус! — я рванул его за плечо. — Вот твои гранаты!

Справа, близко от нас, раздался взрыв. «Там же станковый пулемёт». Бросился туда. Там всё было кончено, ни бойцов, ни пулемёта.

Да, я тебе говорил, что четыре танка шло.

Так вот один вырвался вперёд. Башня его медленно поворачивалась. Оба его пулемёта открыли шквальный огонь по нашим окопам. А потом всё случилось очень быстро. Шилов перемахнул через бруствер и пополз навстречу танку. Ещё десяток метров, и он будет в мёртвом пространстве для пулемёта.

И тут я услышал крик:

— Бежим! Драпают!

Оглянулся назад. Кто-то, раскинув руки, без оружия бежал ко второй траншее. Почти все, кто был в окопе, тоже оглянулись. Была решительная минута. Могла возникнуть паника. Думать было некогда. Я вскинул пистолет и выстрелил в спину бегущему. Он упал.

Атаку мы отбили. Шилов остановил тот головной. Сам погиб. И ещё десять человек убило. Два танка расстреляли артиллеристы прямой наводкой с запасных позиций. А один назад повернул.

Так вот, брат, ты догадываешься, кого я убил в этом бою?

— Дмитрий, а если бы ты увидел, что это Никус, всё равно бы выстрелил? — спросил я.

— Да, выстрелил бы, — резко ответил он.

Дождь перестал. Поднялся сильный ветер. Рваные тучи быстро плыли над нами. Далеко за Боковой речкой в берёзовой роще начала было куковать кукушка, но осеклась…

Дмитрий снова закурил.

— Все мои бойцы знали, что я убил своего земляка и товарища. Опускали глаза передо мной.

Политрук Саша Бондаренко говорил: «Не грызи себя. Ты правильно сделал. Всё равно бы его расстреляли».

Я думал: почему же Никус оказался хуже всех? Вместе ходили на охоту, один раз даже заблудились в пургу. Ничего я в нём тогда плохого не заметил. Разве только вот это…

У Никуса бабушка была. Добрая. Всем детям сказки рассказывала. В аласе горевали, когда она умерла. Помню, пришёл я в дом к Никусу. Приоткрыл дверь в его комнату. Он примерял новый костюм и улыбался, в зеркало на себя смотрел.

Вот и всё. Ничего больше вспомнить не мог.

Потом Саша Бондаренко принёс мне на подпись похоронные.

— Туласынов семейный был?

— Семейный, жена, сын, родители.

— Ты знаешь, — сказал Саша, — зачем им страдать из-за него?

Отправили извещение: «…Ваш муж Туласынов Николай погиб смертью храбрых…»

Так родилась легенда о Никусе. На стене колхозного клуба его портрет. Дариа по сей день ходит вдовой. Нюргун мечтает быть таким, как отец.

Сразу после войны я несколько раз хотел рассказать Дарие правду. Пожалел её. Прослыть женой дезертира — знаешь, что это тогда значило? А Дариа — такой у неё характер — не стала бы молчать об этом, если бы только поверила мне. И беду бы на себя накликала. Да и не совсем я был уверен, что она мне поверит. А если бы не поверила? Как она презирала бы, ненавидела меня! Чем я мог доказать ей свою правоту? Все армейские архивы против меня. Герой Туласынов!

Дмитрий прикурил папиросу только с третьей спички. Руки его тряслись.

Опять полил дождь.

Я молчал. Что я мог ему посоветовать? Имею ли я право требовать, чтобы он рассказал всё Дарие?.. Или Нюргуну?..

— Вы что, спите днём?

У входа в шалаш стояла Дариа, вся мокрая от дождя. Длинные косы её расплелись и как будто ещё больше почернели. Платье из тонкого ситца прилипло к телу, обрисовывало всю её статную фигуру.

Я нашарил рукой плащ, хотел встать, но увидел её удивительно живые, мягкие глаза. Они улыбались. Я как будто почувствовал себя моложе, увидев её.

— Дмитрий, ты говорил с Нюргуном? — тихо спросила она, водя по траве маленькой босой ногой.

— Говорил. Он вечером обещал зайти.

— Спасибо. Давеча, когда мы сюда шли, уж очень он стеснялся. Мол, Дмитрий Степанович подумает, мать в переводчики притащил.

— Да нет, не такой уж он стеснительный, робкий. Внутри-то он потвёрже будет.

— А ты думаешь, Дмитрий, я этого не знаю? Знаю. — Дариа вздохнула. — Тоже вроде мягкий характер у отца был, а в трудное время оказался не хуже других.

— Верно… — еле вымолвил Дмитрий.

Он встал, принёс корзину с карасями.

— Ой, как тут много! Жирные! А вы оставили себе?

— Оставили, конечно, оставили, — сказал я.

— Спасибо вам. — Дариа легко подняла тымтай и повернулась к Дмитрию: — Поделюсь с твоей женой. Скажу, что вместо себя гостинцев прислал. И как это только вы здесь лежите в такую дождливую погоду. Шли бы домой. Никуса, бывало, в дождь из дома не выгонишь… Ну ладно, до свидания.

Дариа уходила по тропинке. Дмитрий смотрел ей вслед.

— Слышал?.. Вот так она всегда твердит: Никус да Никус, — сказал Дмитрий и закусил губу.

Он подошёл ко мне и спросил:

— Ну, ясный человек, давай советуй: что делать? Молчать или рассказать всё как было?

— Не знаю… тебе видней… Это в самом деле не так просто.

— И это всё, что ты можешь посоветовать? Тоже мне, советчик!

— Надо всё взвесить, — начал я, — не торопясь…

— Некогда мне взвешивать. Скоро Нюргун придёт. В рекомендации ведь надо писать и об отце, которого я знал.

— Ну и как же? Что ты решил?

— Я знаю только одно: перед партией надо быть правдивым до конца. Партии нельзя лгать.

Вечером, когда мы уже кончали ужинать, пришёл Нюргун. Дождя не было. Нюргун присел на обрубке бревна.

Дмитрий взглянул на меня:

— Слушай, друг, там на реке две сети не проверены близко от берега. Может, сходишь?

Мне было понятно, что он хочет поговорить с Нюргуном наедине.

Я шёл к заводи и думал: неужели расскажет? Прав он будет тогда или нет?

Только я дошел до реки, снова начался мелкий-мелкий дождь.

1963