Роман
Радуга, говорят, один край своей дуги непременно купает в воде, будь то шумная река или тихое озерцо. И еще говорят, что — если кто-нибудь сможет дойти до радуги и коснуться ее, исполнится любое его желание. Скажет: хочу быть густым лесом — Кодры — и в Кодры превратится. Скажет: хочу быть сказочным витязем Фэт-Фрумосом — так оно и будет. Любое, заветнейшее — сбудется.
— А ты чего хочешь? — спросил меня давным-давно дедушка.
— Счастливым хочу быть! — ответил я в простоте души.
— Для этого, пожалуй, дороги к радуге маловато, задумчиво произнес дед. — За радугой надо пройти еще много мостов жизни…
Они поднялись на поросший ясенем холм, который в Кукоаре и окрестных селах так и называли — Ясеневым. В былые времена крестьяне разживались здесь осями для телег, а название сохранилось до сих пор. Среди деревьев было много поросших сухим терновником полян. Кустарник засох, обглоданный кавалерией Фердинанда ранней весной 1918 года. Здесь разыгралась битва не на жизнь, а на смерть: голодные кони, за неимением лучшего корма, ощипывали колючки вместе с корой. Проглатывали давясь. Потом у коней взбухали животы, проткнутые так и не переваренными колючками. Погибли и кусты, и лошади. Среди сгнившей листвы и теперь валялись омытые дождями конские черепа, кости. Зато у сельчан вдоволь стало черепов для пугал: почти над каждым виноградником скалился конский череп, надетый на тычок.
Но дед Тоадер не очень-то верил, что череп — именно то, что может принести удачу винограднику. А остатки терновника ему нравились. Высохшие кусты походили на красное дерево. В печи от них оставались твердые угли, похожие на антрацит. И бедная печурка чуть ли не трескалась от жары.
За топливом и пришли на Ясеневый холм старик вместе с обоими внуками.
Незадолго до этого бабушка Домника испекла хлеб и, как в селе заведено, сварила в той же печи огромнейший казан фасоли.
— Ну и ну! — вскипел дед Тоадер. — Ведро фасоли! Кто столько слопает? Тьфу, коровья образина!
— Готово уже, взъелся, — вздохнула бабушка.
— А что, думаешь, очень тебя боюсь? Я самого батюшку на «ты» называю! Голова у тебя есть, а ума маловато… В прошлом году, когда полол фасоль, поп кричит мне из своей брички: «Зачем возишься с фасолью, ты же ее не ешь?» Подкузьмить меня, значит, хотел. Я в позапрошлом косил у него пшеницу, так он меня пробовал фасолью кормить. Коровья образина! Поставил я ту кастрюлю на солнцепек — говорю: пусть допекается…
— Еще бы, ты у нас с фасоном.
— Какой есть. Вынул я тогда чеснок из сумы, поел — и попробуй поспей за моей косой, батюшка. С тех пор он первый снимает передо мной шапку… И что сам ест на косьбе, тем и меня потчует…
— Ну и на здоровье… И откуда ты только взялся на мою голову? В церковь тебя на аркане не затянешь, постов не соблюдаешь… А с попом носишься, как дурак с писаной торбой.
— Цыц, старуха!
Дед Тоадер выскочил во двор. Так всегда: когда бабушка Домника основательно его доведет, взовьется и удирает из дома: «Как бы чего не натворить!», и это уже лет шестьдесят, с тех пор как женился.
Тем временем бабушка Домника кличет внуков:
— Эй, Никэ, Тоадер!
— Одни дураки соблюдают пост! — остывая, бросает дед через плечо и отправляется искать внуков.
Заглядывает в сарай, за амбар — никого.
— Куда делись, коровьи образины?.. Эй, дьяволы, бегите быстрей уплетать фасоль, не то музыкантам отдам. Вы что, сквозь землю провалились?
Почти что так оно и было. Бабушка оставила открытой дверь погреба, и ребята спустились в «подземелье». Старший, Тоадер, доставал черпаком рассол и выливал наземь. Никэ дожидался своей очереди. Но очередь все не подходила, и он кинулся отнимать черпак у старшего брата. Тогда Тоадер так толкнул его, что Никэ отлетел к ступеням.
— Вы что там, а? — услышал шум дед. — С каких пор кричу, а вы ни гугу. Что не поделите?..
Дед Тоадер не по летам резво сбежал по ступенькам в погреб и, увидев, что натворили внуки, обомлел. Соленья в кадке остались без рассола! Хоть возьми да выбрось.
Дед не любил фасоли, но обожал соленья. Они не переводились в доме круглый год. И вот на тебе — Тодерикэ, внук, который носит его имя, удружил!
Старик был зол на язык, зато отходчив сердцем. Но тут и он не выдержал — задал Тодерикэ взбучку. И чтобы уж совсем отвести душу, выбранил заодно и всех ребятишек околицы.
Выйдя из погреба, дед все еще ворчал. Его не охладили ни бабушкины уговоры, ни плач внуков, ни все святые, которых он помянул. Да и то сказать: остаться на зиму без соленых огурцов.
— Что, жеребячья резвость на вас напала? Вот суну вам в рот удила…
Внуки искоса поглядывали на старика, старались смекнуть, какие у него намеренья.
— Хватит по сторонам глазеть, ложку к уху поднесете! — прикрикнула и бабушка Домника, затем обернулась к деду Тоадеру: — И ты оставь их в покое.
Мальчики сидели на печи, между ними стояла миска фасоли. Никэ уплетал вовсю. Тодерикэ же ворчал, что ему, как и деду, фасоль не по вкусу, и отталкивал от себя миску. Одновременно он похвалялся, что мать сшила ему новые портки и теперь он уже не будет бегать в одной рубашке, как девчонка.
Дед Тоадер мрачно пил капустный рассол, сдобренный хреном. Вид у него был свирепый: от озорства внуков и от хрена, такого крепкого, что хоть плачь. Да и новая мода его не устраивала: когда он был молод, мальчики надевали портки гораздо поздней, чуть ли не в канун женитьбы.
