© Предисловие Ю. Архипова, 2014
© Перевод Н. Касаткиной. Наследники, 2014
© Перевод Б. Пастернака. Наследники, 2014
© Примечания. Н. Вильмонт. Наследники, 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
* * *
Великое множество литературоведов и переводчиков посягают на наше внимание и время, определив своей культурной задачей открытие как можно большего числа «упущенных» имен и никому не ведомых произведений. Между тем «культура – это отбор», как гласит емкая формула Гофмансталя. Еще древние приметили, что «искусство длинно, а жизнь коротка». И как же обидно прожить свой недлинный век, не побывав на вершинах человеческого духа. К тому же их, вершин, так немного. У Ахматовой, рассказывают современники, неотлучные книги-шедевры умещались на одной полке. Гомер, Данте, Сервантес, Шекспир, Гёте… Этот обязательный минимум всякого образованного человека сумел удвоить только русский девятнадцатый век, добавив к списку Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова.
Все эти авторы, наши учителя, усладители, а нередко и мучители, сходны в одном: они оставили понятия-образы-типы, которые крепко и навсегда вошли в наше сознание. Стали нарицательными. Такие слова, как «Одиссея», «Беатриче», «Дон Кихот», «леди Макбет», заменяют нам длинные описания. И они повсеместно приняты как доступный всему человечеству код. «Русским Гамлетом» прозвали несчастнейшего из самодержцев российских Павла. А «Русский Фауст» – это, конечно, Иван Карамазов (в свою очередь ставший – возгонка образа-типа! – легко выклиниваемым клише). А недавно появился и «Русский Мефистофель». Так назвал швед Юнггрен свою переведенную у нас книгу об Эмилии Метнере, известном кулыурологе-гётеанце начала XX века.
В этом смысле Гёте, можно сказать, поставил своеобразный рекорд: уже давно и многие – от Шпенглера и Тойнби до Бердяева и Вячеслава Иванова – называют «фаустовской» ни много ни мало всю западноевропейскую цивилизацию в целом. Однако при жизни Гёте был прежде всего прославленным автором «Страданий юного Вертера». Таким образом, под этой обложкой собраны две его самые знаменитые книги. Если добавить к ним его избранную лирику и два романа, то это, в свою очередь, составит тот «минимум из Гёте», без которого никак нельзя обойтись пытливому читателю. Роман Гёте «Избирательное сродство» наш поэт-символист Вячеслав Иванов вообще считал лучшим опытом этого жанра в мировой литературе (мнение спорное, но и весомое), а Томас Манн выделял в качестве «самого смелого и глубокого романа о прелюбодеянии, созданного моральной культурой Запада»[1]). А «Вильгельм Мейстер» Гёте породил целый специфический жанр «воспитательного романа», который слывет с тех пор сугубой немецкой особенностью. В самом деле, традиция немецкоязычного воспитательного романа простирается от «Зеленого Генриха» Келлера и «Бабьего лета» Штифтера через «Волшебную гору» Томаса Манна и «Человека без свойств» Роберта Музиля до современных нам модификаций Гюнтера Грасса и Мартина Вальзера, а это и составляет основной кряж означенной прозы. Гёте вообще много чего породил в немецкой литературе. В ее жилах течет кровь Гёте – если перефразировать сентенцию Набокова о пушкинской крови русской литературы. Роли Гёте и Пушкина в этом смысле схожи. Отцы-прародители мифологического размаха и силы, оставившие после себя могучую плеяду наследников-гениев с их обширным и разветвленным потомством.
Гёте очень рано обнаружил свою феноменальную силу. Он родился 28 августа 1749 года во Франкфурте-на-Майне в зажиточной патрицианской семье. Его родовое гнездо (ныне, конечно, музей) походит на горделивую крепость, разметавшую окрестные домишки в старинной части города. Отец желал для него добротной карьеры на государственной службе и отправил изучать юриспруденцию в солидные университеты – сначала в Лейпциг, потом в Страсбург. В Лейпциге его однокурсником был наш Радищев. В Страсбурге он тесно сошелся с Ленцем и Клингером, литераторами, «бурными гениями», которым судьба уготовила закончить свои дни также в России. Если в Лейпциге Гёте только пописывал стихи, то в Страсбурге он уже не на шутку заразился от своих приятелей литературной лихорадкой. Вместе они составили прямо-таки целое направление, названное по титулу одной из пьес Клингера «Буря и натиск».
Это было время перелома в европейской литературе. Бастионы классицизма, казавшиеся такими незыблемыми на протяжении долгих десятилетий, классицизма с его строгой архитектоникой известных единств (места, времени, действа), с его неукоснительной инвентарной росписью стилей, с его выпяченным морализаторством и навязчивой дидактикой в духе кантовского категорического императива, – все это внезапно рухнуло под натиском новых веяний. Их провозвестником стал Руссо с его кличем «Назад к природе!». Наряду с интеллектом с его долженствованиями в человеке обнаружили сердце с его нерасчисленными порывами. В глубинах литературной кладовой под слоем классицистов молодые писатели, побуждаемые Руссо, открыли гиганта Шекспира. Открыли – и ахнули от его «природной» мощи. «Шекспир! Природа!» – захлебывался от восторга в одной из своих первых журнальных статей юный Гёте. На фоне Шекспира их хваленое Просвещение показалось бурным гениям таким уродливо однобоким.
