Повесть
Мы вольные странники бесконечных дорог. Друзья всем дальни кам и драйверам, мы их амулеты, талисманы, мы их ангелы-хра нители, и даже менты не трогают нас – они знают, кто мы такие и куда мы идем. Мы сами можем не знать этого, смеяться и махать в сторону солнца, но менты знают – они чертыхнутся, пожмут плечами, вернут паспорта и пошлют нас на все четыре, все равно нас не остановишь, а им не понять.
Нас много. Мы – точки, разбросанные по дороге, романтические последователи гуру Керуака, мы братья одного ордена, и на нашем гербе можно вывести: “In via veritas” или проще: “Дорога всегда права”. У нас разные цели, разные маршруты, но все мы едины в своем ощущении: только здесь, на дороге, мы становимся свободными.
Нам двадцать и плюс-минус немного, у нас еще нет прошлого, мы не смотрим в будущее, а в настоящем – перспектива, асфальт и радость от того, что тебя все потеряли.
Мы недавно вышли, мы еще разбегаемся, мы кайфуем и обнимаем нашу дорогу, мы ждем ее подарков и не знаем, куда она нас приведет.
А ты, дорога, ты своенравна, то смеешься, то негодуешь, и как уловить момент перемены твоего настроения? – облака. Ты жизнь, ты судьба, ты единственный из всех возможных комбинаций случай: именно здесь, именно сейчас, именно с этим человеком, а прочего нам – не дано.
(Раста фор ай)
Вот мы спрыгнули и покатились – по мягкой обочине МКАД со скоростью пешехода. До ближайшего съезда в город три километра, а там хорошо бы места знать, приятель, хорошо бы места знать, где мы. Их, в принципе, всегда хорошо знать, а тут и подавно: ночь, дождь, МКАД обочина – всей Москвы обочина – МКАД.
Дождь как стена, и мы под ним, как под водой. Как на дне, в смысле.
МКАД несется, вылупив фары и сжав от скорости зубы, перед глазами только ночь, и дождь, и красные фонари. Вода разбивается вдребезги о тупые лобовые, пенится под колесами, и остаются белые силуэты на асфальте. Машина проехала, силуэт держится миг, а после белой пеной стекает на обочину – к нам.
– Толик, у них ограничение по скорости сто километров в час, ты слышишь? Они тебя просто не видят!
Это я оборачиваюсь и кричу в темноту. Силуэт Толика, пьяного в брызг
Толика с протянутой для стопа рукой, качается где-то там, за дождем.
– Идем, не надо! – зову его снова.
Мы пни, мы верстовые столбы на этой чертовой автодороге. Наша скорость – ничто по сравнению с их. Они нас не видят, ты понимаешь, приятель? Не видят три мокрые пня с рюкзаками. На нас даже ничего нет, что бы отражало их свет. А нам еще столько до дома топать.
– Эй, ну вы куда поперлись, мать вашу? – Ночь рвется в пьяной
Толиной глотке. – Стойте, черти! – Ночь рвется на визг.
Бросаю взгляд на Рому – он идет спокойно, чуть улыбаясь, одними губами повторяя свою песню.
– Мелкая, смотри только, чтоб он не упал, – бросает.
Мелкая – это я, это они меня так называют, не по росту или объему, просто я их всех младше – вот и все.
Оборачиваюсь на Тольку – вроде идет. Качается, в землю смотрит, рюкзак перекошен, но идет. Чему-то даже смеется, с кем-то будто еще разговаривает.
Ночь несется, МКАД несется, и мы на ней – верстовые столбы. Что-то щелкает во мне, как иногда бывает, и вижу вдруг все и сразу, и не изнутри себя, а сверху – будто с моста или облака: вот идут трое, я
– Мелкая, Рома-Джа и Толик, поэт и художник. Правда, сейчас это просто пьяный чувак, который тащится сзади. МКАД – чертово колесо в разноцветных лампочках иллюминации. У Мелкой (это у меня) тысяча и одна косичка встали дыбом от холода. С бритой Толькиной головы потек недомытый коричневый грим, и у него лицо, как у спецназовца на задании в джунглях. А Рома, рыжеволосый наш дрэдастый Рома-Джа, такой сейчас мокрый, худой, спокойный и жалкий, что похож на Христа.
Растаманский Христос, тощие дрэдины липнут к лицу, он несет свой рюкзак, полный там-тамов, и запах ганжи висит позади него в мокром воздухе.
От Ромы всегда пахнет ганжей. На то он и Джа.
– Ну ты идешь? – ору я и оборачиваюсь, оборачиваюсь и натыкаюсь на
Толю и на его запах – запах рома и дорогого коньяка, которыми он упился на халяву. Ох, успел же ты упиться, приятель, и даже холодный майский дождь никак не промоет тебе мозги.
– Не кричи, – говорит Толик тихо. В шуме и воде можно говорить так вот тихо, если стоишь нос к носу. – Иди.
Он делает шаг на меня, я отскакиваю и иду дальше. Слышу его крик:
– Ромыч, а Ромыч! А у той песни вообще конец был? Ну у той, что мы последний час там стучали?
Рома улыбается и топает дальше.
– Ну Ромыч, чего ты молчишь, а? Как там его – растафорай, Ромыч!
Толик вспоминает, перевирая, слова и ржет за нашими рюкзаками.
– А они не промокнут? – спрашиваю Рому, кивая на рюкзаки. Там наше все – джембе, там-тамы и большой кпанлого – африканские барабаны. У них толстое красное дерево ног и белая кожа. Они похожи на круглые табуретки, бочонки или столики из летних кафе. Они пахнут Африкой и ганжей. Хотя нет, это Рома пахнет ганжей, а барабаны – Ромины, вот и все.
Интересно, бывает ли в Африке такой потоп, под который могут попасть барабаны?
Рома улыбается и молчит, одними губами напевая свою бесконечную растаманскую песню, бесконечную растаманскую мантру.
