Заканчивался душный субтропический август. Город плавился от жары, словно охваченный невидимым пожаром. На горах, отделяющих Гагру от большого мира, гигантским лохматым париком лежало облако, и белесые космы его стекали по едва заметным снизу ложбинам.
Ветер дул вдоль побережья, сырой и вялый; он нес запахи не моря и далеких стран, но подгоревшего шашлыка и забродивших водорослей.
Никого не было вокруг, и на вокзале безлюдье казалось особенно неестественным. Лишь иногда в дверях появлялся толстый усатый дежурный по станции; лениво, с какой-то приклеенной презрительной гримасой, он оглядывал свою вотчину и пыхтя удалялся к себе.
К приходу десятичасового московского поезда из вокзальных дверей, из-за касс и кустов вдруг пошел народ с сумками и узлами. В киосках зашевелились продавцы теплой газированной воды и старых газет, и даже появились две грязные бродячие собаки с голодными скорбными мордами.
Поезд подошел вовремя. Локомотив медленно протянул длинный грязный состав вдоль перрона, и диспетчер с характерным кавказским акцентом объявил о приходе поезда Москва — Сухуми. Тут большая серая туча закрыла солнце, и по асфальту защелкали редкие крупные капли дождя. Проявившись на раскаленной мостовой в виде темных звездочек, они тут же испарялись, подымаясь вверх теплым асфальтовым духом. Похоже, только собаки и оценили мимолетное облегчение от небывалого в это время года дождя. Они стояли посреди перрона, высунув розовые языки, и жмурились от удовольствия, не обращая внимания на посадочную панику.
После того как поезд ушел, а прибывшие бледные отдыхающие с чемоданами и баулами разбрелись по привокзальной площади, на перроне остался странный человек в белом слегка помятом смокинге и таких же белых щегольских туфлях. Он был высок, узкоплеч, держался картинно, не без изящества поводя в стороны красиво вылепленной головой. Возраст приезжего определить было трудно, что-то от тридцати до сорока двух. Лицо его выражало пресыщенность жизнью, глаза смотрели устало, с той обреченностью, которая отличает бездомных собак от их более удачливых собратьев. Весь багаж приезжего состоял из белого кожаного кейса и тяжелой картонной коробки, для удобства перевязанной белым же парчовым галстуком.
Постояв несколько минут под редким теплым дождем, приезжий перешел через железнодорожные пути, миновал станционный пакгауз и, повернув налево, вышел к баракам, один из которых, а именно крайний, наполовину сгорел.
Приезжий остановился у покосившейся калитки, заглянул в проржавевший, раскуроченный почтовый ящик и вошел во двор. Видно было, что уцелевшую часть барака давно покинули. Дверь висела на одной петле, выбитые окна были нараспашку, кругом царили хаос и запустение. Лишь небольшая пристройка слева от дома являла собой не тронутый разрухой и тленом уголок уюта и благополучия. С одной стороны тщательно выбеленного строения росла старая раскидистая смоковница, с другой — не менее старая яблоня. Две могучие виноградные лозы оплели оба дерева и сомкнулись над крышей пристройки, образовав живой купол-раковину со сложным подвижным рисунком. Внутри пристройки стояла плита, на которой хозяева за ненадобностью оставили сковороду с вогнутым дном, служившую, наверное, не один десяток лет и не одному поколению. По углам валялись мутные разнокалиберные банки да несколько журналов "Вокруг света". Было прохладно, пахло плесенью и побелкой, а по углам пауки успели свить целые полотнища паутины, из чего было ясно, что не живут здесь давно.
Бесцельно побродив по крошечному дворику, приезжий взял вещи и вышел на улицу.
— Комнату хотите снять? — услышал он женский голос. — Я сдам. Самую лучшую. Не ходите больше никуда, лучше, чем у меня, ничего не получите.
Приезжий остановился, поискал глазами и увидел за забором крепкую пожилую хохлушку, загорелую до того, что её светло-голубые глаза на фоне бледного выгоревшего неба казались пробелами.
— Комнату, — глухим голосом, сквозь зубы, подтвердил приезжий. Видно, слова давались ему с трудом. Лицо его было покрыто испариной, а глазные яблоки словно плавали в каком-то розоватом бульоне. — С отдельным входом, чтобы не беспокоить вас. Я люблю гулять по ночам.
Хозяйка оценивающе осмотрела клиента с ног до головы и открыла калитку.
— Жарко, — посочувствовала она. — Эти бараки ещё в прошлом году выселили. После пожара. Два человека сгорели — пьяные были. А вы что, бывали у нас на Чанба? Что-то я вас не припомню.
— Бывал, — ответил приезжий, — четыре года назад. Я знаю, что барак сгорел, мне говорили. А куда жильцов выселили?
— А их всех в один до поселили. На Лакоба, в восемнадцатиэтажку. Рядом с рынком, знаете? — Хозяйка подвела приезжего к небольшой пристройке размером в общественный туалет на четыре персоны, открыла дверь и будто экскурсовод в царских хоромах широким жестом показала: — Вот ваша комната с отдельным входом. Белье чистое, вчера меняла. Беру я недорого — пять рублей за сутки. Правила у меня такие: женщин водить нельзя, гулянки устраивать нельзя. В общем, располагайтесь. — Она вытерла руки о передник и спросила: — Вы надолго приехали?
