Зияющая кухня. Именно так, ибо это самое “ зияющая кухня“ — самое точное из всего, что могло бы охарактеризовать ее. “ Зияющая “, и никак иначе.
Кухня одинокого мужчины, где из мебели только стол, пара стульев, какая- то лежанка в углу, да газовая плита. Под потолком сложным узором протянуты и переплетены бельевые веревки. Можно подумать, что здесь очень серьезно относятся к стирке. Но из вещей права быть выставленным на всеобщее обозрение удостоено одно лишь лоскутное одеяло, правда одеяло огромное и замечательно цветастое. Помещение великовато для такого интерьера. Как правило, наши кухни меньше. Но исключения случаются. Случается, что разрушают стену и кухне дают простора, заслуженно уничтожая комнату, памятуя о том, что именно кухня есть едва ли не главное жизненное пространство нашей жизни, где совершаются чрезвычайные события и произносятся самые сокровенные речи. Так что в этом ничего особенного нет. И вообще, ничего особенного. Когда бы не свечение. Этакое особенное голубоватое свечение, исходящее невесть откуда и наполняющее комнату, от чего вышеописанные предметы кажутся нереальными, а сам хозяин комнаты, Лев Александрович Смышляев, средних лет мужчина в неожиданно барском червонном халате представляется просто не человеком, а дивным каким- то существом, не то из сновидения, не то из какой- нибудь средневековой притчи.
Между тем, Лев Александрович занят самым что- ни на есть обыкновенным делом. Сидя за столом он подтачивает карандаши. В карандашнице их множество. Лев Александрович то и дело улыбается, что- то нашептывает про себя и вовсе не обращает внимания на настойчивые требования механического звонка пойти и открыть дверь. Складывается ощущение, что он не слышит этих звонков, звонков, затем стука, грохота выламываемой двери, затем шума в прихожей. Не слышит или не хочет слышать. Лев Александрович, как я уже упоминал выше, подтачивает карандаши. Подтачивает карандаши и вещает невидимому собеседнику.
СМЫШЛЯЕВ . . сатира отображала жизнь, представляя ее чудной и безобразной до смешного, и мы смеялись. Однако теперь, когда сама жизнь стала сатирой, что может рассмешить нас, благополучно превратившихся черт знает во что, в карикатуры, злые картинки, не надобные друг- дружке. Картинки не могут уметь радоваться и плакать.
Давайте по совету баснописца теперь обратимся к зеркалу, господа. Именно не так, как обращаются к зеркалу с тем, чтобы постричь бороду или выдавить прыщ. Нет, серьезно, кроме шуток, давайте всмотримся в свое расплывшееся от кушания изображение, в глаза всмотримся, попытаемся поговорить по душам с самими собой. Пусть даже прийдется перед тем и выпить для храбрости. По такому случаю можно. Если мы не стали окончательно бегемотами, которые не умеют смотреться в зеркало. Если в нас осталось еще хотя бы немного от себя маленьких, от тех, на кого не могли налюбоваться родители, когда наряжали перед тем, как вести к фотографу, и наряжали, и причесывали, и целовали в затылок. А мы боялись вспышки. Это теперь нам вспышки не страшны. Их стало много.
Давайте обратимся к зеркалу, всмотримся. Что с нами будет, если нам удастся этакое предприятие? Сделается дурно? Стошнит? А что, и вправду сделается дурно, а что, и вправду стошнит? Зеркалу станет смешно и может быть, может быть, я не могу быть уверенным, но может быть что- нибудь изменится. Что изменится? Не знаю. Может быть начнем катастрофически худеть. Сразу. На глазах. А может быть отправимся на кухню и пустим газ. Зачем? Да затем, чтобы кто- нибудь, услышав этот запах пришел к нам на помощь. Хоть кто- нибудь. Хоть сын родной или соседка, которой мы не делали сальных комплементов, или сосед, которому мы всегда вовремя отдавали долг. Если кто- нибудь прийдет к нам на помощь, значит не все пропало, значит человеки не разучились думать о ближнем, да хотя бы и не о ближнем, о себе думать. Пусть хоть страх подвигнет, все же чувство, хоть и не из благородных, все же эмоция. Приятно. Значит не совсем пустыня.
Хоть сын родной. Сын. Ты был таким маленьким, когда мы с мамой наряжали тебя, перед тем как вести к фотографу. Так смеялись. Может быть тебе показалось, что мы смеялись над тобой? Нет, мы просто были счастливы. Мы был так счастливы! С нами жили наши химеры. Они и теперь живут здесь и даже иногда поют мне по ночам. Почему- то только по- ночам. И так грустно.
Знаю, что выгляжу дураком. Знаю, что много патетики. Это все из- за подаренного тобой халата. Этому халату подобает турецкая феска. Такая шапочка, с кисточкой на конце. И кривая, турецкая же сабля. (Пауза.)
Нет, халат здесь не при чем. Патетика приходит с возрастом и поселяется в нас как раковая опухоль. Ничего не сделаешь. Хочу говорить с тобой по другому, сын, на понятном тебе языке, но, стоит открыть рот и льется вот это- самое. Это старость, сын. И никто не виноват.
Сын. Сереженька.
Матовая дверь позади склонившегося над своим занятием Льва Александровича Смышляева взрывается. Именно так точнее всего назвать возникновение высокого, коротко стриженного, спортивного телосложения вопиющего героя в брызгах разбитого стекла. Оказавшись в зияющей кухне герой принимается кашлять. Он хватается руками за горло, он пучит глаза, он кланяется и машет руками. В эти минуты он вовсе не кажется героем. Героем кажется Лев Александрович, невозмутимый и величественный, позволивший себе отложить занятие не в момент взрыва, а только после того, как работа над очередным карандашом завершилась
