I.
Былъ апрѣль въ половинѣ. Нева только еще вскрылась отъ льда. По водѣ, то тамъ, то сямъ, плыли большія, бѣлыя, ноздреватыя льдины. Къ одной изъ промежуточныхъ пристаней шлиссельбургскаго пароходства подошелъ большой пароходъ, пришедшій изъ Петербурга и, шипя парами, началъ выпускать пассажировъ. Вышли на пристань четыре мужика въ рваныхъ полушубкахъ и съ большими пилами за плечами, вышла баба съ котомкой, съ закоптѣлымъ котелкомъ и жестянымъ чайникомъ, выпрыгнулъ и охотникъ, среднихъ лѣтъ мужчина, и сталъ высаживать собаку, таща ее на цѣпочкѣ. Охотникъ былъ одѣтъ въ чрезвычайно причудливый нарядъ, состоящій изъ желтой замшевой куртки на лисьемъ мѣху и изъ мѣховой шапки съ ушами, на манеръ капора. Плоскія пуговицы куртки поражали своей величиной, были чуть не двухъ вершковъ въ діаметрѣ и имѣли на себѣ изображенія собачьихъ головъ. Кожаные сапоги съ войлочными отъ икръ до колѣнъ голенищами оканчивались раструбами и походили на средневѣковые испанскіе сапоги. Къ охотнику тотчасъ-же бросился старикъ егерь въ заплатанной сѣрой курткѣ съ зеленой облинявшей оторочкой, принялъ отъ него собаку и сталъ стаскивать съ него ружье въ чехлѣ, перекинутое черезъ плечо.— Ивану Павловичу добраго здоровья! Первымъ изъ охотниковъ изволили обновить навигацію, заговорилъ онъ. — И Фингалка съ вами… Здравствуй, Фингалка… Кажись, Фингалка-то у васъ, Иванъ Павлычъ, немного похудѣлъ.
— Чудакъ человѣкъ. Собакѣ худоба не мѣшаетъ. Нарочно выдерживалъ его зиму, чтобы не разжирѣлъ, — отвѣчалъ охотникъ и спросилъ:- Неужто и въ самомъ дѣлѣ я первый на пароходѣ?
— Какъ есть первый. Вѣдь вчера только и пароходы-то начали ходить. Пожалуйте сакъ-вояжецъ-то вашъ. Фляжечку не снимете?
— Что-жъ фляжку-то снимать! Велика-ли въ ней тяжесть!
Они начали взбираться по ветхой скрипучей лѣстницѣ на берегъ. Въ береговыхъ рытвинахъ лежалъ еще снѣгъ, деревья и кустарники были голы и не успѣли даже надуться почками.
— И зимой ни разу не пріѣхали къ намъ, какъ есть ни разу…
— Да что-же было дѣлать при такихъ страшныхъ снѣгахъ? — отвѣчалъ охотникъ. — На лыжахъ я ходить не умѣю. Къ тому-же и морозы… Вѣдь смучали зимой двадцатиградусные морозы.
— Бѣда… Чистая бѣда. У насъ и не двадцатиградусные морозы, а по тридцати пяти градусовъ стояли. Углы отъ морозовъ трещали, право слово. Не натопиться было — вотъ до чего. Бывало, такъ въ полушубкахъ и спали. Лежу я разъ ночью на плитѣ — вдругъ ударъ словно изъ пушки. А это морозъ объ уголъ…
— Ну?! Неужто такъ сильно?
— Съ плиты чуть не свалился — вотъ до чего. Немного погодя, опять. А потомъ въ третій разъ. А за задворками волки воютъ.
— Неужто волки на деревню приходили? — удивился охотникъ.
— За нашей охотничьей сборной избой всѣ ночи простаивали, — отвѣчалъ егерь. — Все собакъ караулили. Запахъ-то собачій чуютъ — ну, и караулятъ.
— Стоятъ и воютъ?
— Стоятъ и воютъ. Да вѣдь какъ воютъ-то! Въ трель.
— Съ голоду?
— Само собой, съ радости не завоютъ. Вѣдь на деревнѣ всѣхъ мужицкихъ собакъ переѣли, а потомъ ужъ и къ нашимъ собакамъ подбираться стали.
— Что-жъ ты ихъ не стрѣлялъ?
— Позвольте… Какъ-же ихъ стрѣлять, коли ничего не видать? Ночь темная, зги не видать, а волкъ — онъ хоть и воетъ, но сидитъ, притаившись за угломъ, сидитъ и собаку караулитъ.
— Охотничьихъ-то собакъ не попортилъ?
— Какъ возможно попортить! Берегъ я ихъ пуще глазу. Чуть послѣ сумерекъ — сейчасъ ужъ выводилъ на цѣпочкѣ. Да у меня, правда, зимой-то только двѣ собаки и было: докторова да Семена Гаврилыча.
— Пріѣзжалъ докторъ-то зимой?
— Пріѣзжалъ разъ, попробовалъ на лыжахъ, провалился — и ужъ больше ни ногой… А только и снѣга-же были! Господи! И по сейчасъ снѣгу въ лѣсу на аршинъ, гдѣ его солнцемъ не хватаетъ, а вѣдь ужъ рѣка разошлась.
Они вышли на деревню.
— Въ сборную избу прикажете? — спросилъ егерь
— А то куда-же? Ну, что, какія у васъ въ деревнѣ новости? — задалъ вопросъ охотникъ.
— Новый кабакъ открылся.
— Здравствуйте! Мало было. Это который?
— Да ежели двѣ штофныя лавки считать, то пятый. Теперича, Иванъ Павлычъ, у насъ канканерція на деревнѣ началась. Такую водку вездѣ продаютъ, что просто шаль. Иванъ Родіоновъ такъ воспламенился, что новое сукно въ трактирѣ на бильярдѣ сдѣлалъ. «Пущай, говоритъ, буду я на отличку…» Это передъ новымъ кабатчикомъ-то. Тотъ шарманку у себя поставилъ, а Иванъ Родіоновъ говоритъ: «Я ему органомъ носъ утру». Красныя занавѣски въ чистой половинѣ на окнахъ повѣсилъ, въ углу купидона поставилъ. Къ каждому стаканчику кильку даромъ предоставляетъ. Новый кабатчикъ садъ на дворѣ разводить собирается. «Пусть, говоритъ, господамъ охотникамъ будетъ въ свое удовольствіе». А Родивоновъ вчера такія слова говорилъ: «Заведу, говоритъ, маркитанта для селянокъ и дутыхъ пироговъ — пусть господа охотники кушаютъ на питерскій манеръ».
— Вотъ это хорошо. А то вѣдь прежде у него ничего, кромѣ крутыхъ яицъ, на закуску достать было нельзя, — сказалъ охотникъ.
— Бикштесы съ гарниромъ будетъ стряпать, фрикадель…
— Ну, ну, ну…
— Вѣрно-съ. «Я, говоритъ, самъ въ погибель войду, а ужъ его погублю». Это то-есть новаго-то кабатчика. Страшная канканерція! Тотъ соловья надъ стойкой въ клѣткѣ повѣсилъ, а этотъ канарейку. У того новая вывѣска съ чайниками, а этотъ говоритъ: «я, говоритъ, флагъ повѣшу». Теперича другъ дружку иначе и не называютъ, какъ «подлецъ» и «мерзавецъ». Иванъ Родіоновъ: «что, говоритъ, у того подлеца, какъ?» А этотъ: «новаго чего не придумалъ-ли мерзавецъ-то?» Такъ и разговоръ у нихъ. Словно у другъ дружки и имени христіанскаго нѣтъ. Даже и не кланяются. Встрѣтятся — другъ передъ дружкой козыремъ. А жены ихъ такъ даже потѣха!.. Пройдетъ одна мимо другой — тьфу! А та ей въ отвѣтъ: тьфу! А разговора никакого. Вотъ оно наше новое-то заведеніе. Не желаете-ли зайти? — предложилъ егерь.
