(Письмо к редактору)
М. г. Мы с вами были одно время знакомы с Мусоргским и оба? восхищались не только его созданиями (из которых многие еще были даже не докончены вполне или не изданы в свет), но так же его симпатичной личностью, неотразимо привлекательной для всех, знавших его. Позвольте же мне, в память этого дорогого человека, которому мы всегда столько желали успеха и счастья, напечатать в вашей уважаемой газете несколько слов по поводу последнего создания Мусоргского, хотя я и не пишу в «Новостях» музыкальных обозрений.
«Хованщина» поставлена теперь в Петербурге на сцену. Наконец-то! Но не на казенную сцену, а на частную сцену кружка любителей! Именно вот это и кажется мне событием необычайным, событием громадной важности. Казенные ценители, решители и распорядители решили, что «Хованщина» создание негодное, недостойное быть принятым на казенную сцену. «Довольно с нас и одной радикальной оперы Мусоргского, его „Бориса Годунова“! — восклицал в музыкально-театральном комитете один из главных его заправил. Значит, в глазах его и его товарищей „Хованщина“ являлась таким музыкальным созданием, которому не должно быть места на благоприличной сцене. Публику надо было оградить от него, надо было спасти ее вкусы, ее понятия, ее уши от этой чумы, от этой заразы. И всезнающий, многодумный, правоверный комитет с презрением оттолкнул „Хованщину“, с негодованием захлопнул перед нею двери театра. Казалось, бедное создание Мусоргского казнено на век.
Но совершилось чудо. Кружок любителей перерешил дело по-своему. Он не поверил казенным „судиям“, раскрыл партитуру, не нашел там ничего „радикального“ и зловредного, а только много таланта, и великодушно решился защитить правое дело, вывести на свет божий и на общий суд то создание, которое с таким безапелляционным произволом было эскамотировано от всех. Пускай опера Мусоргского понравится или не понравится публике — это уже ее Дело, но надо же, чтобы ее услышали все. „Бей, но выслушай“, мог бы сказать Мусоргский вместе с греческим философом.
„Драматическо-музыкальный кружок“ теперь поставил „Хованщину“ на своей сцене. Это не только подвиг, это — крупное историческое событие, которого не забудет, конечно, будущая история русской музыки. И какой луч надежды, какая твердая вера в лучшее будущее созданы теперь для всех русских композиторов. Деспотическая казенная сцена не может уже более задавить и стереть их с лица земли.
Когда она не понимает своих же собственных выгод, своих же настоящих обязанностей — есть теперь целый кружок благородных, светлых, доброжелательных, понимающих людей, которые протянут сильную руку помощи и переделают на свой лад дело темного насилия.
Мусоргский был реформатор, а участь реформаторов никогда не сладка, никогда они не достигают своего скоро и безмятежно. Им всегда много приходится настрадаться на своем веку, а их созданиям, даже и после смерти автора, почти всегда приходится долго и несчастно скитаться по свету, пока не наступят лучшие времена. Быть может, и созданиям Мусоргского предстоит надолго та же участь, но, во всяком случае, то, что сделано теперь петербургским драматическо-музыкальным кружком, есть, несомненно, дело великое. Казенный театр не хочет давать принадлежащего ему „Бориса Годунова“ и энергично мешает публике узнавать, оценять, любить его, — частный театр, в ответ на это, дает другую, столько же оригинальную оперу того же Мусоргского и широко раскрывает свои двери всем, интересующимся произведением покойного композитора.
Я слышал теперь „Хованщину“ на двух генеральных, публичных репетициях, и моему изумлению не было пределов. Как! Кружок любителей, с такими небольшими средствами, с такими ограниченными силами, способен поднимать на своих плечах такую громадную задачу, как опера Мусоргского. Да еще какую оперу! Такую, которая противоречит принятым привычкам и вкусам, которая лишена всегдашних „мелодий“, столько необходимых для большинства, которая состоит только из музыкальной декламации, которая чуждается обычных форм арий, дуэтов и проч.! Это истинный подвиг, которого нельзя достаточно похвалить. И потом, разучить эту массу трудных, сложных хоров, полных драматизма, выражения и, более всего, народности! И потом еще, собранию любителей справиться с этим громадным оркестром, сложным и колоритным, в самом деле, по мысли Римского-Корсакова (оркестровавшего посмертное произведение Мусоргского). Все это поистине чуда чудные, дива дивные!
То же самое оказывается и по части обстановки. Нельзя довольно надивиться талантливому, изящному и глубоко интеллигентному сочинению декораций. „Красная площадь в Москве“, „Вид на Замоскворечье“, „Скит“, комната у Голицына (в европейском стиле), комната у Хованского в (старорусском стиле) — все здесь сочинено и выполнено необыкновенно даровито, картинно и верно.
Но все, все вообще, я надеюсь, оценит и сама публика. Одно только хотелось бы мне напомнить ей. Это — что о составе и либретном содержании оперы нельзя судить по тому, что теперь появляется на сцене: многое тут должно было быть пропущено, многое изменено; наконец, многое не доделано, не написано самим Мусоргским до смерти его. Перед нами только обломки драгоценной, далеко не полной статуи.
