Платоники

Ранней осенью предгорья, поросшие дикой яблоней, орехом и можжевельником, вспыхивали рыже-золотым цветом с островками киновари. Небо было еще безоблачно и полно хрупкого сентябрьского тепла. Оно походило на купол, выложенный бирюзой. Вода в ручьях становилась хрустальна и льдиста на вкус. Хлопковые поля издалека казались вспененным морем снега. Крестьянские бригады и городская чернь, согнанная им в помощь, едва приступили к уборке. В такую пору молодежь из знатных семей — столичные студенты и чиновники — стремились на прогулки, чтобы, отыскав тенистый уголок, раскинуть шатер и предаться элегическим беседам. Души охватывались грустным томлением.

В пути делались остановки в живописных местах. Вдруг кто-нибудь, чья память особенно чутка к недолговечной красоте природы, медлительно цитировал Бодлера, прощаясь с августом:

Другой подхватывал, пропустив два стиха:

Он подносил тонкие пальцы ко лбу и смотрел на меня так, будто его действительно ужасала и знобила мысль о тяжком зимнем труде. Я среди них был самый юный — едва четырнадцать лет. Они взяли меня с собой, потому что я гостил и безнадежно скучал в усадьбе председателя совхоза-миллионера, номенклатурного вассала моей бабушки.

Так мы ехали, слегка откинувшись в испанских седлах, пустив лошадей шагом и глядя друг на друга с меланхоличным обожанием. Несколько вездеходов неуклюже переваливались с оси на ось, поспешая за нами. В них были слуги и провизия. Милицейский патруль держался невдалеке. Утренний воздух был розовым от восходящего солнца. Он как будто вздрагивал, по-детски пугаясь прохлады. Тропинка повернула, и мы спустились вдоль нее к краю поля, где чернели согбенные фигуры. Труженики возились с кустами у самой кромки. Грубые руки, привыкшие к работе, проворно собирали хлопковые коробочки в мешки — повсюду в республике горел план. Рядом выхаживал бригадир, опираясь на длинную жердь. Завидев нас, он испуганно присел, и мы рассмеялись.

— Qu’en pensez-vous, Омаров?[4] — ласково спросил меня сын председателя колхоза. — Не кажется ли вам, что там, у горизонта, цвета неба и земли почти сливаются в одну прозрачно-голубую ленту и мы словно стоим посреди чаши?

Я кивнул, взглянув на поле из-под ладони. Вчера вечером он показывал мне свои акварельные наброски, и я из вежливости нашел их весьма обещающими. Везде на них он заворачивал горизонт выпуклой линзой. Но теперь я, кажется, понял его.

— Ах, вы правы, Бекниязов, — прошептал я. — Это действительно завораживает…

— Товарищи, — воскликнула какая-то девушка, — как это поэтично! Чаша земли и неба! Это так по-сентябрьски… Ну же, вспомните еще что-нибудь осеннее! Мне, право, ничего не приходит в голову.

Но комсомольцы смущенно молчали. Лошади лениво прядали ушами.

Вдруг над хлопковыми кустами поднялась голова и произнесла чуть хрипловато:

Мы удивленно замерли. Кто-то даже привстал в стременах, чтобы разглядеть говорившего.

— Не думала, Бекниязов, — сухо заметила девушка, поворачивая свою кобылу, — что ваши колхозники лучше вас знают Верлена.

Бригадир с искаженным от ужаса лицом нырнул в проем между рядами посадки и наотмашь хлестнул незваного чтеца. Я увидел, как его жердь несколько раз, выгнувшись, поднялась и со свистом опустилась над кустом. Как раненые воробьи, полетели сбитые ею коробочки хлопка. Послышались звуки удара и стон. Бригадир рычал:

— Молчи, молчи черная кость! Как ты посмел открыть пасть, песье отродье! Ты знаешь, кто перед тобой?! Молчи и работай! В карьер загоню на всю зиму! План! План выполняй, а не говори, паскуда!

— Довольно… — велел Бекниязов, морщась и подняв ладонь. — Ну же, довольно!

Бригадир оправдывался, белея:

— Простите, товарищи! Это ссыльный! Химик! Прибился к бригаде!

— Поедемте отсюда, — отворачиваясь, сказал второй секретарь местного райкома комсомола, бывший с нами. — Зря мы сюда спустились… Там, выше, есть дивный пруд, а над ним — ивы.

Мы молча последовали за ним. Напоследок я оглянулся и нашел взглядом того, кого бил бригадир. Мне хотелось посмотреть ему в лицо, но я увидел лишь спину, изогнутую такой же горбатой линзой, как горизонт на акварелях Бекниязова. Тогда я тоже отвернулся, ослабил поводья и толкнул свою смирную лошадку каблуками.

О следующем столетии я лучше многих советских мальчиков знал, что никакого книжного Полдня оно не обещает. Звездолеты не доберутся до Туманности Андромеды, умные машины не накормят человечество, а пустыни не оросятся искусственными дождями. Пески останутся песками, потому что старая империя чересчур долго гонялась по ним за призраками, ломая собственные кости. Это было ясно из подслушанных бесед взрослых, уже целиком озабоченных зарыванием кладов. Они не обращали внимания на меня, почему-то отложившего томик бодрой фантастики. Таким образом я постепенно понял, что подлинной Гостьей из будущего могла быть только тоскливость его ожидания. Подумав же хорошенько, я решил, что у этой тоски есть вполне определенное и жутковатое начало.