От нагого тела Юкико не пахло ничем, но, тесно прижимаясь к моему, оно увлажнялось потом, и тогда можно было различить слабый, едва заметный запах. Этот запах озадачивал меня – кисло-сладкий, мучнистый. «Мучнистый запах» – это трудно объяснить, как будто прикасаешься к пыльце на крыльях большого оранжевого мотылька. Будь я в спокойном состоянии, может быть, этот запах казался бы мне неприятным, но я был возбужден и он только еще больше раздражал мою чувственность. В конце концов я уловил в нем какую-то странную привлекательность. Он был совсем непохож на обычный запах человеческого тела. Может быть, к нему примешивался запах одеколона? От грудей Юкико, от ложбинки между ними, от боков пахло совершенно так же, и я спросил:
– Ты все тело душишь одеколоном?
– Еще чего! Что я, богачка кинозвезда?
Я невольно оглядел комнату. Это было мое жилье, комнатушка размером в четыре татами в деревянном многоквартирном доме. В окно заглядывало закатное солнце, и циновки на полу золотисто поблескивали.
– Чем же от тебя пахнет? – недоумевал я.
– Что? От меня пахнет? – Юкико повернула голову, лежавшую на простыне, и приблизила нос к своему круглому плечу. Крылья носа зашевелились, она сильно втянула в себя воздух.
– Правда, что это?
– Не знаю.
Я взглянул на ее обнаженный живот. Кожа была молодая, туго натянутая, кожа женщины в двадцать один год.
– Не болтай чепуху. – Юкико положила руки по обе стороны пупка. – Вроде все в порядке, – сказала она успокоенно, – все в порядке.
Должно быть, мы с Юкико в эту минуту представили себе одно и то же – лицо ее сожителя, тридцатилетнего хулигана. Я-то его никогда не видел, век бы мне его не видеть, и мужское лицо, возникшее в моем воображении, было неясным. Только шрам на левой щеке представлялся мне отчетливо, о нем я знал от Юкико. Лицо потухло, и вслед за ним в моем воображении всплыла извилистая линия.
Работая репортером третьеразрядного журнальчика, я как-то забрел за материалом в нюдистскую студию, одну из экстремистских хулиганских организаций. Там я увидел совершенно голую девицу, сидевшую, раздвинув ноги. В глаза бросалась тонкая линия зеленого цвета на животе девушки. Только что нарисованная, она начиналась между ног обнаженной, которой, видимо, не было и двадцати. Линия блестела, словно была написана светящейся краской.
– Чем же это пахнет? – Глаза Юкико сделались задумчивыми и стали еще темнее. Эти ее глаза мне ужасно нравились.
– А это не твой запах? От меня ничем не должно пахнуть…
– Значит…
– Стой! Вспомнила…
Но она снова потеряла нить и с раздражением куснула собственное плечо. Вдруг глаза ее расширились и сверкнули.
– Знаю! Этот запах иногда заполняет мою комнату… Неподалеку находится институтская лаборатория. Из моего окна видно, как студенты в белых халатах возятся с пробирками. Запах, должно быть, идет оттуда.
– Что же там исследуют?
– Не знаю. – И она уверенно добавила: – Это не запах, а тончайшая пыль. Она въелась в поры моего тела.
Однажды, томимый жаждой близости с Юкико, я бродил возле ее дома. Прежде, еще не зная про ее сожителя, я часто провожал ее. Дом стоял на обрыве рядом с железобетонным зданием института. Оно было построено под обрывом, но значительно возвышалось над домом Юкико. дом был деревянный, многоквартирный, дешевый, вроде моего. Юкико утверждала, что живет одна, но сейчас у нее, кажется, был тот, со шрамом на щеке. Я не пытался ее позвать, а просто бродил вокруг дома, проводя пальцами по его дощатой обшивке. Сердце мое колотилось от страха, тоски и напряжения.
Я постоял на краю обрыва. Мысль об институтской лаборатории к тому времени вылетела у меня из головы, но неожиданно прямо перед собой я увидел сквозь оконное стекло столы, уставленные пробирками и колбами, и молодых людей в белых халатах. Резкого запаха пока не чувствовалось, потому что, как говорила Юкико, тончайшая пыль только начала оседать в носу. Наконец ее накопилось достаточно, и я явственно ощутил тот самый запах. Когда он исходил от тела Юкико, меня тревожило, что он какой-то необычный, здесь же, у белой цементной стены, он казался настоящим зловонием. Вглядываясь в мертвенный блеск пробирки, которую потряхивал, держа кончиками пальцев, один из юношей, я пробормотал:
– Что же все-таки они исследуют?
Сейчас ее тело ничем не пахло. Не пахло, потому что не становилось влажным.
– В чем дело?
– Он все знает. – Юкико ответила сразу же, словно ждала моего вопроса.
– Что знает?
– Он вывел меня на чистую воду. Я отодвинулся от нее.
– Что ты говоришь? Он тебя выследил?
– Нет, просто он пришел, а я только что вернулась от тебя…
– Ну и что же? Что он мог понять? Ведь не следы же на тебе остаются!
– Именно остаются. Я тоже не заметила.
Когда Юкико прижималась ко мне, лицо ее становилось ласковым, на губах блуждала улыбка. Но потом она в изнеможении закрывала глаза, на лице появлялось выражение страдания, между бровей обозначалась глубокая складка. След от нее не изглаживался в течение нескольких часов. Именно это и послужило уликой, объяснила она.
Но сегодня тело ее не становилось влажным, не появлялось и страдальческое выражение на лице.
