Давным-давно, в 2017 году…
Так почему-то хочется начать. Наверное, это следствие странного, не мне одному присущего желания – проскочить мутное безвременье, оказаться на следующей станции, но, конечно, в том же возрасте.
Потому что – раздрай, растерянность, все со всеми переругались.
Одновременно сверху объявлено великое единение, снизу подтвержденное повальным одобрением. Если верить цифрам опросов.
То есть вроде бы люди из массы понимают, куда идем. Но спроси их не для цифры, не просто чтобы сказали «за» или «против», а конкретно: так куда идем, в самом-то деле? – и получишь ответы удивительные, узнаешь, что движемся мы в одном и безусловно верном направлении, но при этом каждый укажет в свою сторону.
Как это в головах укладывается, ей-богу, не знаю.
Будто слышишь:
– Христос воскресе!
– Воистину акбар!
Мы путаемся в настоящем, не понимаем его, потому что до сих пор не поняли прошлого.
И я путаюсь.
Оно ясным казалось мне когда-то на уроках истории в школе. Никаких сомнений, Павел Корчагин герой и Павлик Морозов герой.
Потом объяснили: нет, Корчагин, может, и герой, хотя, конечно, революционный фанатик, а тезка его Морозов уж точно не герой.
Потом окончательно разоблачили обоих.
Потом обоих реабилитировали.
Потом… – и нет пока этому конца.
И так во всем, чего ни коснись, и со всеми, кого ни коснись.
С такими мыслями я брался за эту книгу. Хотелось понять. Не вмешиваясь в речи героев, не вставляя авторских комментариев, не высовываясь со своим мнением.
И кажется, понял. Но не головой, а, как крепко говаривали в годы Гражданской войны, собственной шкурой – прожив с героями их жизни, неоднократно изменившись, но оставаясь в целом прежним.
Что именно понял? – ответ в книге, события которой начались совсем недавно, в 1917 году.
Часть I
Дневник Николая Тимофеевича Смирнова
1917–1937
17 декабря 1917 года
Я лишился правой руки, но я левша, и мне повезло. Я ем левой рукой, пишу грамотность, и все остальное тоже делаю левой рукой. Главная достижения[1], что я вернулся с фронту живой.
Я Смирнов Николай Тимофеевич, 1894 году рождения, в селе Смирново Акулиновской волости, сословие крестьянин, и вот я пишу эту запись.
Я был завместо писарь в роте. Писаря убили, и я был писарь.
Я до этого был деньщик[2]. Полковник Мухортнев Илья Романович учил меня грамоте. Он говорил, что русский народ должен быть грамотный. Он был очень душевный человек, хотя и на войне. Я и до этого немного умел самоуком, но нет никакого сравнения.
Потом Илью Романовича убило, а меня послали в роту. Там убило одного писаря. Вот я и стал писарь. В нестроевой роте, но на фронте.
Там нас было несколько. Другие грамотней по сравнению с меня и с хорошим подчерком. Они смеялись, как я пишу, и не давали ничего важного. Но учили меня, пускай со смехом. Я стал совсем грамотный и с хорошим подчерком. Хотя и левша.
Они еще смеялись, что я прячу, что пишу. Левша ведь рукой закрывает, что пишет. Вот они и смеялись, будто я прячу.
Я писал все, что велели, и письма фронтовиков. Они говорили слова своим родным, а я им писал. Я жил, как кум королю. Но накрыло снарядом, оторвало руку. Думал, что умру, но ничего.
Это было перед Светителя Николая. Мои именины.
Приехали люди и собрали всех. Сказали, что теперь равенство и что командир брат солдату. А кто не согласен, того расстрелять. Наш капитан Данишев был не согласен и сам хотел расстрелять, кто приехал. Они начали громко спорить, кто кого расстреляет, но никто никого не расстрелял.
Потом приехали другие люди и сказали: штыки в землю и конец войне. А кто если из командиров не согласен, то опять расстрелять. Капитан Данишев был опять не согласен и опять хотел расстрелять, кто приехал, а они, наоборот, хотели его расстрелять. Но опять никто никого не расстрелял.
Тут началась артиллерия, и нас всех накрыло вследствие скопления на данной дислокации.
Я очнулся в лазорете.
Слава Богу и хорошие люди, которые мне отрезали руку, но вылечили.
И я теперь прибыл в расположении родной деревне.
У меня, когда ранило, была сумка с бумагой и тетрадью. И ручки, и чернило. Руку оторвало, а сумку не тронуло. Вот чудеса.
Зато я теперь пишу, потому что мне понравилась эта привычка в периуд прохождения службы.
Я теперь дома, Слава Богу.
На Воздвиженье прибыл.
И тут же мне отец, Смирнов Тимофей Трофимович, а маму мою зовут Анна Федоровна, и еще у меня две младшие сестры, Дарья и Елизавета, а двух старших братьев, Никиту и Семена, убило, а Кирилл утонул, а всего нас раньше было восемь человек, но двое детей умерли еще в детстве. Остались мы всего трое. Николай, то есть я, и Дарья с Елизаветой. Отец мне сказал, теперь ты голова семьи, хоть и однорукий, а я уже старый, так что давай женись и тут командуй, тем более фронтовик и грамотный, поди ж ты. Бери Смирнову Екатерину, которая дочь Смирновых Больших. Если дадут, а они дадут, им некуда деваться.
К сведению, если кто прочитает, что я тут пишу. У нас полсела Смирновы, потому что называется Смирново. Есть Смирновы Крайние, есть Улошные, есть Смирновы Поповы, есть Смирновы Кривые. Нас зовут Смирновы Худые. За бедность. Мы всегда были бедные. А Большие богаче. Три лошади конского состава и корова с телкой. Овцы и свиньи. Всякая пернатая птица.
