Слышь, Андрюха! Помнишь, мы говорили с тобой и Седовым: ребята, если что — сразу устремляемся к Чистому Свету. Особенно Седов любил по радио у меня в передаче читать «Тибетскую книгу мертвых». — Близится время ухода твоего из этой яви, — слышался из радиоприемника его загробный голос. — Ты покидаешь этот мир, но ты не одинок: смерть приходит ко всем. Будь внимателен. Соберись. Гляди, слушай. Скоро увидишь ты предвечный Чистый Свет. Перед тобой распахнется невероятный простор. Ты будешь плыть как пушинка, свободно, один. Не отвлекайся, не ликуй, не бойся. Это миг твоей смерти, — сообщал он оцепеневшим радиослушателям кухонных приемников Советского Союза. — Используй смерть, ибо это великая возможность. Сохраняй ясность мыслей. Пусть любовь твоя станет бесстрастной. Хорошо если кто-нибудь прямо в ухо отчетливо прочитает такие слова: «Ты сейчас в Предвечном Свете, пробуй остаться в том состоянии, какое испытываешь».
Это ж наша настольная книга любимая. После Юрия Левитанского. Пицунда. Семинар молодых писателей. В столовой пока еще незнакомый Седов «случайно» садится за мой стол, расфокусированным взором даоса поглядывает на меня, предчувствуя, наверно, какая важная это встреча в нашей жизни, однако, по молодости, не веря, что в жизни, в принципе, могут быть важные встречи.
Внезапно в дверном проеме веранды возникают очертания странного существа, инопланетянина, Лик Божий явственно проступал сквозь его лицо, сиянье сини окружало его. Слегка улыбаясь, лавируя между столами, спокойно глядя мне в глаза, он направляется к нашему столу.
В тот май тебе было двадцать пять, мне тридцать три — у меня семья, дети, собака. Я почувствовала, что я Ассоль с полностью состоявшейся судьбой, когда вдруг на горизонте возникли алые паруса. — Это мой друг. Красавец, правда? — сказал Седов, заметив мое ошеломление. — Я таких красавцев нигде больше не встречал. — Вот и я тоже не встречал таких красавцев, как я, — сказал ты, подсев к нам. — Серьезно говорю, — продолжал ты. — Ведь мы с Седовым решительно покончили с ироничностью. Совсем. А то даже пукнуть не могли.
Иронично не получалось, а просто, без затей — как-то душа не лежала. Прямо живот стал дуться. …А тебе нравится, как он пишет?
— Нравится, — твердо говорю я. — Она ничего не читала, — сказал Седов. — А говорит, что нравится. Молодец. Мне тоже нравится, как она пишет. Хоть я и не читал. — Да большинство писателей лучше не читать, чтобы сказать, что они хорошо пишут, — заявил ты. — Чтоб так сказать про этих писателей, — говорю, — им лучше было бы и не рождаться. — Конечно! — ты обрадовался. — Так и говорили бы: «Если б Маринка Москвина родилась, она бы такое написала!..»
Час пробил. Мы, трое, встретились.
Без путевки, без приглашения ты приехал в Пицунду к Седову, который в то время работал дворником на московском Рождественском бульваре, и его торжественно пригласили на этот приморский семинар в награду за эпохальные сказки «Про мальчика Лешу, который превращался во все-все-все».
Со свойственной тебе непринужденностью («не на нашем уровне волноваться, где мы будем спать и что мы будем есть») ты мгновенно просто так получил и стол и кров, все до одной женщины Пицунды просто ахнули, не хуже моего, увидев тебя — в голубом джинсовом костюме прогуливающимся по берегу, май, море, розы, песчаный пляж, кофе по-восточному в «Правде», виски со льдом в Доме творчества кинематографистов, красное вино домашнее льется рекой…
— Это наш семинарист? — недоуменно спрашивал руководитель семинара Сережа Иванов, наблюдая, с каким размахом ты получаешь абсолютно несанкционированные удовольствия от жизни.
— Это мой лучший друг, — отвечал ему Седов.
— Где этот подонок Антонов? Я что-то по нему соскучился, — спрашивал потом Сережа Иванов, когда долго тебя не видел.
Ты улыбался, обнимал его, с любовью отвечал:
— Где Лермонтов? И где Пушкин? Отчего мы живем теперь в мире Ивановых? Справедливости ради надо отметить, что в Дом творчества писателей вы с Седовым не груши приехали околачивать. Седов в авоське привез с собой печатную машинку поэта Володи Друка. И вы неустанно трудились над эротическими притчами под названием «Новеллы о любви и смерти», страшилками про Ленина и Сталина, а также матерными хокку, публично оглашая их перед смущенными молодыми детскими писателями, съехавшимися в Пицунду со всего Советского Союза.
Помню ваше «японское» трехстишие:
Эта ночь перед смертью
Так коротка…
Лягу пораньше сегодня.
Вы эпатировали все побережье, хватали без разбору девушек за задницы, дико танцевали — одинаково обстриженные, чем-то ужасно смахивающие друг на друга, уж слишком нежные и утонченные на вид, то ли вы голубые, то ли сумасшедшие, полностью непредсказуемые — от вас что угодно можно было ожидать.
Вы нарочно просили меня:
— Почитай что-нибудь.
Я читаю, стараюсь. А вы:
— Х…ня какая!
— Меня чуть не стошнило несколько раз!
Вспомни, вспомни, как вы доводили меня до слез. Как орали на всю столовую:
— Маринке Москвиной муж изменяет!!!
Однажды ночью я гуляла у моря. На берегу туман. Море: ш-ш-ш!.. Смотрю — вы идете вдвоем. Вы шли и тихонько пели — то ли пели, то ли молились. Увидели меня:
