Думаю, от вас не убудет, если вы прочтете сочинение животного. Мистер Киплинг[1] и другие достойные люди доказали, что животные могут изъясняться на вполне приличном английском языке. К тому же сейчас ни один журнал, кроме старомодных ежемесячных изданий с изображениями Бриана и ужасов Мон Пеле, не выходит без какой-нибудь анималистической истории.
Но в моем случае можете не искать всяких литературных изысков, вроде тех, что встречаются в разговорах медведя Балу, питона Каа и тигра Шерхана[2]. Не следует ожидать сложных речевых экзерсисов от желтого пса, который провел большую часть своей жизни в углу дешевой нью-йоркской квартирки на старой сатиновой нижней юбке (той, на которую она пролила портвейн во время банкета у леди Лонгшормен).
Я родился желтым щенком; дата и место рождения, порода и вес неизвестны. Мое первое воспоминание — угол Бродвея и Двадцать третьей улицы, я лежу в корзине, а старушка пытается продать меня какой-то толстой даме. Мамаша Хаббард изо всех сил уверяла ее, что я — настоящий красный кохинхинский ирландский померан-хамблтон-строк-погис фокстерьер. Толстая дама наконец сдалась и выудила из сумки пять центов. С этого момента я стал питомцем — мамочкиным сладким кузюпупиком. Благородный читатель, можешь ли ты себе представить, как двухсотфунтовая туша, пропахшая камамбером и Peau d'Espagne[3], тетешкает тебя, сюсюкая: «Ах ты мой малюський масюпуський симпатюський пупуськин!»?
Из породистого желтого щенка я вырос в неизвестную науке дворнягу, смахивающую на помесь ангорского кота и лимона. Но мою хозяйку это не смущало. Она полагала, что я определенно являюсь потомком пары первозданных собак, которых Ной загнал в свой ковчег. Потребовалось двое полицейских, чтобы удержать ее, когда она пыталась настоять на моем участии в бегах сибирских лаек на приз «Мэдисон-Сквер-Гарден».
А уж эта квартира!.. Самый обыкновенный нью-йоркский дом — мрамор в холле и сплошной цемент на втором этаже. До нашей квартиры было три пролета, точнее, пролаза. Моя хозяйка сняла необставленные апартаменты и разместила в них стандартный набор — антикварную драпированную мебель 1903 года, керосиновую лампу из гарлемской чайной, резиновую пальму и мужа.
О Сириус! Вот этого двуногого я жалел. У него были песочного цвета волосы и усы, очень похожие на мои. Он чем-то напоминал и курицу, и фламинго, и пеликана. Он вытирал посуду и слушал болтовню моей хозяйки о дешевых тряпках, которые вывесила сушиться дама в беличьей шубе — та, что живет на третьем этаже. И каждый вечер перед ужином хозяйка заставляла его выгуливать меня на поводке.
Если бы мужчины знали, как женщины проводят время, когда остаются одни, они бы никогда не женились. Лора Лин Джибби, например, заедала пикули[4] бутербродом с арахисовым маслом, выпивала две бутылки солодового экстракта, протирала шею миндальным молочком, полчаса болтала с мороженщиком, перечитывала старые письма, затем в течение часа следила сквозь дырочку в ставнях за квартирой напротив вентиляционной шахты — вот приблизительно все то, чем она занималась, не удосужившись даже помыть посуду. За двадцать минут до прихода мужа она прибирала дом, наводила марафет и вываливала все свое шитье для десятиминутного шоу.
В той квартире я вел собачью жизнь. Большую часть дня я лежал в своем углу и наблюдал, как толстуха убивает время. Иногда мне грезилось, что я загоняю кошек в подвал и рычу на старых леди в черных перчатках, как и положено собаке. Потом она будила меня своей бессмысленной болтовней и целовала в нос — но что же я мог поделать? Собаки не умеют жевать чеснок.
Я начинал жалеть беднягу Хабби, и будь я кошкой, если его не стоило пожалеть. Мы были так похожи, что все обращали на это внимание. Так мы и бродили по улицам дешевых кварталов, увязая в сугробах последнего декабрьского снега.
Однажды во время нашего вечернего променада, когда я старался выглядеть, как сенбернар-чемпион, а старик изо всех сил делал вид, будто он не готов убить первого же шарманщика, который заведет марш Мендельсона, я сказал ему (по-своему, конечно):
— Чего куксишься, чучело ты потрепанное? Тебя-то она не целует. Тебе не надо сидеть у нее на коленях и слушать болтовню, рядом с которой слова водевиля звучат, как максимы Эпиктета[5]. Скажи спасибо, что ты не собака. Соберись, Бенедикт, и прогони тоску!
Брачный узник посмотрел на меня с почти собачьим пониманием.
— Что такое, песик? Хоро-оший песик. Жаль, что ты не умеешь говорить. В чем дело? Кошки?
Кошки! Не умеешь говорить!
Разумеется, он не мог меня понять. Люди полагают, что животные лишены дара речи. Лишь в книгах люди и звери могут общаться на равных.
Напротив нас жила дама с бурым терьером. Ее муж выгуливал пса каждый вечер, но всегда возвращался бодрым и даже посвистывал. Однажды я столкнулся нос к носу с бурым и потребовал объяснений.
— Слушай сюда, Попрыгун, — говорю. — Ты ж знаешь, что настоящий мужчина не может разыгрывать из себя на людях собачью няньку. Эти несчастные двуногие только что хвостом не виляют, чтоб их собратья от них не отворачивались. А твой хозяин каждый день возвращается с таким гордым видом, будто он фокусник-любитель, провернувший трюк с яйцом. Как ему это удается? Только не говори, что выгуливать собаку — его хобби.
