Вячеслав проворно соскочил на перрон. Поезд остановился на двадцать четыре секунды – более чем достаточно, чтобы с него сошёл один человек. Заспанная проводница появилась из своей каморки, вооружённая чашкой с чаем. Было раннее утро, оно, как голосистая пёстрая птичка, свила на голове у женщины гнездо.
– И что вам дома не сиделось? – не слишком-то вежливо буркнула она.
Вячеслав улыбнулся, и тогда она, скорчив гримасу, рывком распахнула дверь. Грохнула, опускаясь, лестница.
– Прошу.
Оказавшись на перроне, Вячеслав помахал проводнице. Поезд тронулся; колёсные пары загудели, вгрызаясь в рельсы. Повернувшись в сторону движения поезда, Вячеслав отвесил шутливый поклон машинисту. Вряд ли тот его видел: поезд сверкающей змеёй убегал вдаль, в сияющий рассвет. Мужчина прикрыл лицо от восходящего солнца рукой.
Было очень холодно. Куртка скрипела и собиралась жёсткими деревянными складками на плечах. В воздухе чувствовалось дыхание зимы: она, видно, прибыла более ранним экспрессом. Ноябрьский лес в пятидесяти метрах от перрона стоял холодный и неприветливый. Вячеслав, закинув на плечо рюкзак, побрёл по едва заметной тропинке в сторону леса.
Станция называлась "Ничейная Роща", и Вячеслав не мог представить, кому (кроме него самого, конечно) могла понадобиться неприветливая тайга. Особенно в это время года. Время грибов ещё не прошло, но все причастные к этому увлечению давно уже выбрались в лес и принесли божеству хвойных иголок и звонких ручьёв положенную дань из собственных сырых следов.
Он вошёл в тень, и сразу стало холоднее. Мороз пощипывал мочки ушей, выглядывающих из-под черной вязаной шапки. Борода трещала, будто по ней пробегали электрические разряды. Меж осин и елей убегала вдаль едва заметная тропка – такая, что не проехать ни на одном транспортном средстве, включая лошадей. Только человек, не перегруженный вещами, мог пролезть между стиснутыми в кулак пальцами тайги. Только егеря, чудаковатые лесные люди, знали, как превратить её в распахнутую для рукопожатия ладонь. Вячеслав не был егерем. Он был учёным, который к тому же оставил почти всю свою науку дома.
Шаркая ступнями по палой листве, Вячеслав расслабленно думал о всяких мелочах, вроде самогонки на еловых шишках, запах которой прокрался незамеченным между суровых стражников-десятилетий и проник прямиком к нему в ноздри, а вот вкус – нет; он тогда был слишком мал, чтобы такое пробовать. Бутылки с запретным напитком стояли на антресолях одного затерянного в дикости дома. Они и теперь там стоят, правда, пустые. Ни дяди, ни тёти уже нет, рецепт погиб с ними. Бесповоротно теряя некоторые вещи, остаётся только смириться.
Появление ярко-красной крыши прошло для занятого своими мыслями Вячеслава почти незамеченным. Она выглядела как переспевшая кедровая шишка, из которой вывалились почти все семена: пластины черепицы где-то топорщились, показывая чёрное нутро, а кое-где отвалились вовсе.
Дому требовался ремонт. Во время дождя он протекал, как десять раз использованный бумажный стаканчик. Перекрытия всё ещё отлично держали влагу, поэтому жилое пространство почти не страдало, однако на чердаке творилось чёрте что. Каждый год, проведя в тайге запланированные выходные и стоя на перроне в ожидании поезда, Вячеслав давал себе зарок подумать о ремонте. Но в следующий раз вновь не брал с собой никаких инструментов, только сачки, банки и энтомологическую энциклопедию – всё, как всегда.
"Как бы, скажите на милость, я доставил сюда строительный материал?" – думал он, когда по ночам дом принимался разговаривать с ним на своём скрипучем языке.
О том, что (при должной фантазии) поблизости можно увидеть филиал "Леруа Мерлен" в дни тотальной распродажи в отделе пиломатериалов, Вячеслав предпочитал не думать. Он – энтомолог, а не строитель. И приезжает сюда всего на несколько дней.
Дом и в самом деле почти кукольный. Прогулку неспешным шагом вокруг можно совершить за одиннадцать секунд. Две таёжные ели, pícea ábies, склонились над ним, будто мать и тётка, изумляясь тому, что ребёнок постарел прямо в колыбели. У южного торца – останки маленького огорода, отделённые непонятно зачем низким палисадом, который большей частью уже лежал на земле. Кто-то из дальних родственников Вячеслава искренне верил, что если разбить сад на пару шагов ближе к экватору, то получится урожай, превосходящий все показатели шестидесятых годов – конечно, в пересчёте на такую маленькую площадь. Сейчас здесь процветала только крапива. В прошлом году Вячеслав, заручившись рецептом, сварил из неё, да ещё из белых грибов, замечательный суп. С тех пор заросли стали только гуще.
С другой, северной стороны дома – крыльцо и крошечная веранда. Доски её грохотали и скрипели, как клавиши старого пианино. Больше здесь не на что было посмотреть – разве что на грубую, как бранное слово, но по-доброму тёплую на ощупь печь-камин, выдающуюся с одного бока. Её, будто вставную челюсть, плотно держали дёсны-брёвна. Необработанный камень сиял в редких лучиках солнца этакой скромной драгоценностью.
За будкой туалета лежали гнилые доски. Там жили мыши, а однажды Вячеслав спугнул оттуда хорька… вернее попытался спугнуть, но в конце концов убрался сам, сопровождаемый возмущённым верещанием и белеющими в сумраке зубами. Что ни говори, а "мой далёкий дом", как про себя называл его нынешний хозяин, достаточно унылое место, особенно в пасмурную погоду. От мокрой древесины пахнет землёй, а на языке сам собой возникает горький осадок. Тянуть сюда может только по-настоящему одинокого и далёкого от бурления жизни человека, именно поэтому Вячеслав позволял себе приехать сюда лишь на несколько дней в году. Благополучно разменянный пятый десяток, серьёзная работа, которая в пору отпусков вынуждает тебя хорошенько помотаться по стране, да не законченная научная работа придавали его жизни определённый вектор.
