Он закрыл глаза и затянулся что оставалось сил. Так, чтоб дым застлал стальные сферы мыслей, укутал их хоть ненадолго и приглушил их холодный стук. Что-то мешало под левым веком. Так всегда. Мелочь, рушащая момент, будет всегда. И этот момент — не исключение.
Окурок обжёг грубую, омертвелую кожу около подёрнутых желтизной ногтей. Лакмус разжал пальцы, как бы нечаянно роняя то, что осталось от дорогой сигареты. Огонёк беззвучно упал на паркет пошлого, «благородного» цвета.
— Это маньчжурский?
— Простите, сэр?..
— Это, — Лакмус ткнул обожжённым пальцем в пол, — маньчжурский орех? Или грецкий?
Девушка, приставленная к нему, не нашлась что ответить. Её предупреждали о многом, во многом за годы работы на интервидении выдрессировали. И готова она была к разному, очень разному. Почти ко всему.
Но вопрос про орех, видимо, подпадал под то самое «почти».
— Я… мне…
— Надо уточнить в офисе? — понимающе заглянул ей в глаза Лакмус.
— Да, — зачем-то ляпнула девушка и не придумала ничего лучше, как и в самом деле испариться из закулисья выяснять происхождение ореха. А ещё, на всякий случай, сразу страну производства, свойства того и другого — маньчжурский наверняка лечебный, — а также цену. Опять же на всякий случай — во всех резервных валютах.
«Нервная», — подумал Лакмус, глядя пол, где темнело маленькое пятнышко от сигаретного уголька. Вынув из внутреннего кармана клетчатого пиджака портсигар, он стал поигрывать светло-коричневым табачным столбиком. Даже портсигар в его руке стоила дороже, чем весь паркет в этой насквозь фальшивой комнатке. Не говоря уже о сигаретах, которые ему вручную крутили в одной славной деревеньке на севере Кубы.
Шумоизоляция, правда, в этой комнатке на высоте. Тут уж ничего не скажешь.
Лакмус встал. Щёлкнуло «музыкальное» колено — бессменное напоминание о Рубиконе его жизни. Щёлкнуло больно, с последующим болезненным эхом при каждом шаге. Видимо, опять сменится погода.
Вспомнив про погоду, он грустно усмехнулся. Синоптики были единственными людьми, над которыми он не смеялся. Нет ничего смешного в попытках предвидеть перемены Её настроения.
На стене, рядом с автографами знаменитостей, висело овальное зеркало в якобы платиновой оправе. Лакмус любил этот металл, цветовое смешение золота и серебра. Вот, например, расхожее выражение о золотой середине, на его взгляд должно бы звучать иначе: платиновая середина. Хотя бы потому, что золото убило слишком много людей, чтобы отражать суть компромисса. А серебро попросту было недостаточно благородно для этого.
Лицо, поеденное глубокими морщинами, как солончак в период засухи, давно уже не улыбалось ему в зеркале. Огромная залысина, будь у неё ещё годик-другой, наверняка бы обрела звание лысины. Полноценной такой, можно даже сказать — старческой. С невзрачными ещё пигментными пятнами на бледной тонкой коже. Сейчас её пока окантовывали седые, почти белые волосы. Они были достаточно длинными, сантиметров десять-двенадцать, и лежали прямо вниз, без причуд.
Ох, сколько хороших, до поры до времени молчаливых парикмахеров сменилось в зеркале над этой проплешиной! Пять? Семь? Лакмус помнил только Диего. Только Диего ему было жаль увольнять, когда тот решил настоять на иной стрижке. Те, что были после него не настаивали.
Дверь открылась, вместе с ней открылся и рот Лакмуса.
Но шутка не понадобилась. Это была не та девушка, что упорхнула по орехи. Другая: серьёзная, почти сердитая. С чемоданчиком.
Гримёр. Ша.
— Джереми Стайер?
Услышав собственное имя, Лакмус забыл закрыть рот. Давно, очень давно его так никто не называл.
Девушка прошла в середину комнаты, стуча модной носочной подковкой на не менее модных ботильонах хищной тематики; у неё, кажется, они были в виде акульего оскала…
— Я — Саша Теннеси. «Ойкумена» наняла меня для того, чтобы я с вами поработала. Присядьте.
«Джереми Стайер, надо же…» — подумал Лакмус и закрыл рот, усаживаясь в крутящееся каплевидное кресло с отогнутым для работы стилиста верхом. Дурацкое, неудобное ни седоку, ни, по большому счёту, тому, кто за ним. Но модное. Ужасно модное кресло.
Только сейчас он понял, что держит в пальцах вынутую несколько минут назад сигарету. Размяв её в труху, он отряхнул ладонь от ароматного табака. Коричневые червячки, одинаковые по размеру — даже в ширину, — усыпали невыясненно каким орехом отделанный пол около его ног.
Лакмус поймал в зеркале взгляд элитной гримёрши. Стальная иголка презрения — вот что блеснуло там! Надо же… Его даже слегка передёрнуло от почти забытого ощущения. Какая ирония была в том! Ох, кто бы знал! Кто бы сказал ему тогда, в Алтайских горах, что он станет испытать всякий раз неподдельную радость, чувствуя к себе такой острый негатив! Он бы бежал прочь. Пусть бы и со сломанной ногой.
Но он смолчал. Ибо заговорить значило бы всё порушить.
Саша не предлагала что-то сделать с его комичным, нелепым венцом из седых, торчащих вниз под углом патл. Возможно, она была осведомлена о нелюбви клиента к подобного рода экспериментам. Раз так, то она была умницей, не идя на поводу у личного отношения к нему.
А для плохого отношения причины имелись. И нешуточные. По ту сторону океана так точно. А тут…
