Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:
— Аполлон, киса моя, идём гулять!
Принёс поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее.
Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других.
Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой — немецкой овчаркой из пятой квартиры.
На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:
— Эй, сукин сын, не жмёт тебе намордник?
Сделал вид, что не расслышал.
— А что, ему ещё может жать? — спросил у Мурки Барсик.
Смолчал.
Так славно пахло весной! Снег сошёл.
Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.
На гранитной тумбе написал кое-что.
— Интересно, — сказала Машка, — зачем он каждый раз поднимает ногу, а?
— А что ему ещё поднимать? — спросил Барсик.
Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что наплевать.
— Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка. — И чего он всегда нюни распускает?
— А что ему ещё распускать? — спросил Барсик.
Никакой особой вражды с ними не может быть.
Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт.
А мы, боксёры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей.
Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».
Зажжёт розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»
Слезаю с кресла.
Иду.
Стараюсь не стучать когтями по паркету.
Клавдия Агафоновна:
— Умненький ты мой, киса ты моя!
Непонятно. Почему я — киса?
Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере.
Клавдия Агафоновна начинает читать.
Сразу чешется брюхо.
Блох нет.
Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.
Терплю.
Из деликатности.
До того хочется полязгать зубами в брюхе — всё бы отдал.
Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже заражённый дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…»
Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.
И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло.
Слушаю.
Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются.
По полу от дверей — холодом.
Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.
Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у её кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами.
Ещё повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют, по самую завязку.
Да, о чём я?
О том, какая пакость случилась утром в воскресенье.
Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф — бульдог адмирала в отставке.
Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом.
Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо.
Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу.
— Ну, чего ты всё-таки нюни опять распустил, тяжеловес непрофессиональный? — с глупой издёвкой спросила Мурка.
И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал.
Был, конечно, в наморднике.
Подобрался сзади и ударил его лбом в зад.
Он и мяукнуть не успел.
Летел в воду, как белка, — весь растопырился. Минут пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл.
Тогда у меня сработала так называемая ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путём навязывания кошкам своей системы социальных установок.
Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна — педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной психологией.
Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась. Другими словами, как только у такого человека возникает стимул — кошка, — в нём обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда вспыхнула.
Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением.
Помню, пришёл к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор, посмотрел на меня и говорит ей:
— Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом?
— Пожалуйста.
Он мне:
— Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете своё мнение другой особи?
Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой официант вам скажет, что угодить всем — дело безнадёжное, но мы, боксёры, стараемся.
— Мнение выражается, — объясняет мне и Клавдии Агафоновне профессор, — и у людей, и у собак одинаково: лаем. А вот установка содержит в себе более глубинное начало, чем лай, и располагает возможностью более разнообразного выражения: жесты морды, мимика хвоста…
В ответ Клавдия Агафоновна сразу начала мною хвастаться. Она всем хвастается мною и называет «мёртвый хватун». И рассказывает, как я ещё в ранней юности прикончил матёрого серого волка в Репино. И как кровь волка ручьём лилась по её кисе, то есть по мне. И как я ухватил волка за складки шкуры на глотке и потом медленно и неуклонно перепускал волчью шерсть и шкуру сквозь челюсти, пока не добрался до кадыка.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
