Европа. Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны

Мечтательная ворона напросилась в стаю лебедей.

— Хочу быть как вы — красивой и сильной птицей! — заявила она лебедям.

— Зачем?

— Чтобы уважали, — сказала ворона и полетела с ними через море в теплые края. Но по дороге отстала.

— Погибла, — решили лебеди, закончив перелет. — Потому что не всем дано…

Но прошло несколько дней, и ворона прилетела. Из последних сил дотянула до берега, касаясь крыльями верхушек волн, и упала бездыханная.

— Уважаем, — сказали лебеди, окружая едва живую ворону. — Ты, ворона, действительно сильная и красивая птица.

— Красивая… — простонала мечтательная ворона. — И больная на всю голову!.. — Вздохнула и умерла.

Этот анекдот мне рассказали, когда все уже кончилось, мечты осуществились и я с грустью обнаружил, что вчерашнее счастье, увы, не смягчает сегодняшних переживаний.

А когда он пришел, этот вожделенный «завтрашний день», оказалось, что он холоден и дождлив. С утра дует противный северо-западный ветер, одновременно болят зуб, спина и нога. В голове — тысяча неразрешимых проблем, в душе — страх и сомнение, но счастье уже объявлено. Несколько провожающих и несколько зевак на пирсе ждут. Я загнан в угол. Остается отдать швартовы и по команде капитана…

«Спокойно, — говорю себе. — Ты и есть капитан. Другого нет. Отвяжи веревочки, помаши платочком и отваливай, не морочь людям голову. Счастливо оставаться, друзья!»

Невская губа, Петровский фарватер. Впереди несколько месяцев плавания длиной в тысячи миль. Зачем, почему и с какой целью — понять невозможно, если не знать, что было до того.

История болезни под названием «хочу ходить под парусом» корнями своими уходит в профессиональную инфантильность. Работая в кино, я до сорока лет не имел отчества, до пятидесяти отзывался на обращение «молодой человек», костюм с галстуком не завел до сих пор — таковы демократические традиции профессии. Никакой регулярности, никакой системы, никакой стабильности… Привычки приобрел только вредные. О режиме или диете не может быть и речи. За сорок лет беспорочной службы не помню двух похожих друг на друга дней, но это не всё.

Кто помнит хрестоматийное словосочетание из служебной характеристики советских времен — «общественно активный»? Стало быть, наш — надежный, инициативный, всей душой радеющий за коллектив, готовый откликнуться на призыв, подхватить лозунг, а то и па́дающее знамя.

Но были и пассивные. В этом безнравственном племени я и отсиживаюсь долгие годы. Вспоминаете бессмертное: «…разве с этим народом что-нибудь построишь, ведь его даже на собрание не загонишь!» — это про нас, про пассивных. Правда и то, что, когда активные вопили «Распни его!», мы, пассивные, из своих задних рядов кричали: «Кончай заседать, кино давай!» Тоже виноваты, конечно, но согласитесь — инициатива все-таки была не наша.

Каюсь, каюсь: не сиживал я на собраниях и конференциях. Не произносил речей на активах, симпозиумах и редколлегиях и, дотянув до преклонных лет, ухитрился не состоять ни в партиях, ни в советах, ни в союзах, включая комиссии и остромодные сегодня фонды. Каюсь и молча принимаю упреки. Ведь это мы, «пассивные индивидуалисты», не обеспечили кворума, и, кто знает, не по нашей ли вине сорвалось строительство коммунального счастья, так славно придуманного общественно активными харизматиками.

В итоге же всей этой бессистемной и общественно бесполезной жизни я до старости не потерял щенячьего любопытства, из-за которого, будучи уже в немалых годах, попал на крейсерскую яхту. Попал, огляделся и быстро сообразил: вот она, независимость, законная, легальная, обществом не порицаемая. Вот он, путь к свободе! А на берегу в это время бушевал махровый застой…

На берегу — исторические решения съезда, очередная «новая жизнь», а в море все помыслы сосредоточены вокруг простых и естественных вещей — сохранение лодки, спасение жизни, погода, море, навигация, паруса. Замечено, что от такого рода деятельности улучшается характер. Позерство исключается — зрителей нет. Хвастать не перед кем и нечем. Врать можешь только самому себе. Через несколько суток плавания уже многое понимаешь о бренности.

А какое блаженство — яхтинг в условиях демократии! В то время когда в стране разворачивается нешуточная борьба за власть между подлыми и глупыми и возбужденный электорат, не отходя от телеэкрана, пытается угадать, какому вруну отдать голос, ты озабочен циклонической деятельностью у берегов Исландии. Атмосферное давление падает, и надо угадать, куда дунет: «в морду» или «в задницу», — как тут не стать философом? Волей-неволей приходится мудреть. А еще через некоторое время открываются небеса — и приходит высшее знание: свобода — это когда все, что с тобой происходит, зависит только от тебя и стихии (читай — Бога). А это уже религия.

Слово звучало так: «Отдать швартов!» — и яхта отошла от бона.

Хорошо помню впечатление от первого хождения под парусом. Это была легкая прогулка по Маркизовой луже на десятитонном краснодеревом польском иоле. Дул ровный ветерок, метров на десять, соответственно, небольшая волна. Прекрасная погода, но это я понял позже. А тогда мне казалось, что ветер ревет, а волны грохочут. Водяная пыль, время от времени летящая с бака, представлялась мне девятым валом. Когда же поставили паруса, яхта наклонилась и задрожали ванты, мне стало ясно: сейчас мы перевернемся и пойдем ко дну. Стараясь не показать испуга, я придвинулся ближе к спасательному кругу и приготовился к худшему. Дальнейшие события в моем воображении должны были развиваться следующим образом: яхта ложится парусами на воду, вода хлещет в открытые люки, мы камнем идем на дно… Пристально вглядываюсь в лица яхтсменов — никто не волнуется. Странно. Особенно беспечным показался мне матрос по имени Алик, лежащий на корме и с видимым удовольствием курящий беломор. Вне яхты матрос Алик был преподавателем академии и носил звание капитана первого ранга. Лежал он почему-то в полном обмундировании, при золоченых погонах и кортике. Поймав мой взгляд, Алик ободряюще кивнул, произнес с наслаждением: «Кайф!», выплюнул папиросу под ветер и уснул мертвым сном.