Дом этот действительно старый, построенный еще в начале века, одноэтажный и односемейный, стоял на выселках в Заречье, где доживали свой век заштатные соборные клирики. Сложили его давным-давно из корабельного леса шестивершковой толщины, и выглядел он старик стариком. Только несколько бревен под крышей, видимо подгнившие, были заменены так, что старик этот красовался щеголем, напялившим на лоб не по возрасту светлую шляпу.
Окна по фасаду были распахнуты, и из них доносилось на улицу негромкое жужжание электродрели.
Михеев сверлил стену, стоя на стремянке. Востоков внизу придерживал лестницу.
— Насквозь, — вздохнул Михеев, вынимая из дерева сверло. — Третью дырку сверлим — и хоть бы что. Никакого следа металла.
— Можно еще раз простучать, — сказал Востоков. — Ведь бревна изнутри дубовыми досками обшиты. Так что тайник до потолка можно оборудовать. Богатые купцы золотую утварь дарили. Только где она столько килограммов металла ухитрилась запрятать? Столько раз дом обыскивали и стены прощупывали.
— Сказка это твое «сокровище».
— Будем точны, Василий Иванович: легенда. А когда легенда оборачивается былью, нужен поиск. Куда эта ведьма могла клад засунуть? Сколько лет ищем — в доме нет. В земле у дома или под домом? Так она дар своего попа в землю не спрячет. Земля для мертвых. Земля еси и в землю отыдеши. Значит, в стене, где бревна перекладывали. В таких бревнах, да еще в дощатой набивке, лучше всего тайник оборудовать. Тем более не задаром, для церкви. Какой плотник жене протопопа откажет? Вот она и расстаралась. Одна — соседей нет, свидетелей нет. Вы с Катькой в Ливадии загорали, а я в колонии срок отбывал. Да и плотников захочешь потом сыскать — не сыщешь: перекати-поле, шабашники.
Михееву сверлить не хотелось. В протопоповский клад он не верил. Уголовный розыск клады находит, а кладоискатели нет. А не окрутила ли их старуха? Ей что? Лишь бы Христу угодить.
— Во-первых, не старуха: ей всего пятьдесят с гаком, — откликнулся снизу Востоков. — Я свой полтинник восемь лет как разменял, а старость еще не схватила за горло. Поживем всласть, когда ценности из стены вынем. А что они там есть, у меня документ имеется. Читал ее письмо протопопу?
— Это не я читал, а ты вслух трубил.
— В чужие руки таких документов не дают. Слушай еще раз внимательно: «Дар бесценный твой, отец, сама Катерине отдам, когда вырастет и созреет, и коли в хорошие руки попадет, когда замуж выйдет. Только крута она нравом: в тебя пошла, отче. Девчонка она еще, а матери так и выложила, не ищи жениха мне, мать, сама найду, кто приглянется. Я смолчала, только запомнила и решила, что надо ждать. Славно все-таки, что ты о девчонке позаботился, а не о недоумке своем, что в колонии сидит. Только меня сумление берет, угоден ли дар твой господу богу нашему: очень высоко, говоришь, его оценили — большой урон для власти мирской будет. Вот я и подумала пока держать его ото всех втайне. Спрячу наглухо в стенке. Плотник Ефимыч такой тайничок мне вырезал: ни глазу постороннему, ни лапам чужим не добраться. Сто лет проживет, если сама не выну».
— Ну а дальше ерунда пойдет, сплетни семейные, — заключил Востоков. — Ты, Василий, поторопись, а то теща соизволит с обедни вернуться. Время — деньги, это про нас сказано. Сверли, пока не досверлишься.
И досверлил: дрель нащупала металл.
— Останови, — сказал Востоков.
— Неужто золото?
— Может, и серебро. Я уже тебе говорил, что золотая утварь тоже была. Специально хранилась для особых служений, когда, скажем, наезжий митрополит всенощную или обедню служил. Да и на сабашниковских иконах золотые ризы были.
— Это ж какие такие сабашниковские? — удивился Михеев.
— Был такой купец при Николае Втором. Так он здешнему собору иконы только в золотых ризах дарил. Отец рассказывал. А после революции было изъятие церковных ценностей. Вот я и думаю, что папахен мой, как настоятель собора, к этому золотишку руку вовремя приложил. И ценности сдал, и себя не обидел. А письма тещи твоей и моей мачехи мне на днях вернули в соборе. Золотили иконостас, а под образом в золоченом окладе тайничок с письмами. Среди них я и нашел счастливый для нас документик.
У Михеева в васильковых его глазах, из-за которых незамужние девки когда-то передраться готовы были, засветился огонек не интереса, а страха, пожалуй. Рассказанное Востоковым его явно обеспокоило.
— Что стоит твой документик, если по всему церковному причту его назубок выучили?
— Ни-ни, — покачал головой Востоков. — И отец давно умер, и старых клириков почти не осталось. А новых не занимают сердечные дела покойников. Да и старичок реставратор как нашел письма, так мне их и передал: увидал меня в окно, когда я проходил мимо. Все ведь знают, чей я сын и кого могут заинтересовать эти письма. К тому же письма лежалые, нетронутые, резиночкой перетянуты, а на запылившемся верхнем конверте крупными буквами выписано: «Его преосвященству, отцу Серафиму лично в руки». Не унывай, Васек, кроме нас с тобой, о сокровище никто и не ведает.
— Так-то оно так, — усмехнулся Михеев и почему-то подмигнул собеседнику. — А ты к чему? Чужая собака к ничьей косточке тянется. Только косточка не для нее припасена. Наследство-то Катьке оставлено.
