Здесь человечество могло начать новую главу своей истории. Более подходящее место трудно отыскать на всем белом свете. Предшествующие цивилизации обошли эту землю стороной, сохранив ее в первозданном виде; присутствие людей выдавали лишь следы босых ног аборигенов. Ничто в этом необычном краю не имело даже отдаленного сходства с окружающим миром, он выглядел совершенно диким, — выжженным, безмолвным, дряхлым. Причем ощущение древности исходило не от руин, как в иных местах, а от самой земли, донельзя измученной и усталой. Даже деревья скорее можно было назвать вечносерыми, чем вечнозелеными: их листья не полностью обновлялись весной и не целиком опадали зимой. Вместо них облезала кора, она высыхала и трескалась, а затем сползала со стволов подобно змеиной коже.
Все здесь было шиворот-навыворот. Середина зимы приходилась на июль, а разгар лета — на январь; по бушу вперевалку бродили гигантские птицы, не умеющие летать, а на ветвях неподвижно сидели диковинные животные. Созвездия в ночном небе, повернутые вверх ногами, выглядели так, словно принадлежали другой галактике. Что касается аборигенов, то они пребывали в непонятном для европейцев безвременье, не знавшем перемен или развития; голые люди не строили деревень, не сеяли и не жали, не обзаводились скотом. Когда они не охотились или не разрисовывали тела по случаю предстоящей племенной церемонии, то казались погруженными в глубокую дрему.
Все живое как будто впало в оцепенение и никак не могло воспрянуть ото сна. В разгар летнего зноя, когда истомившаяся земля переставала дышать, белый чужестранец, проходя сквозь строй пепельно-серых деревьев, испытывал странное ощущение, будто кто-то (ила что-то), затаившись, прислушивается к его шагам. Мелкие птички не вспархивали при его приближении, как в Европе; зимородок-хохотун пронзительно гоготал и призывно задирал головку в ожидании ответного приветствия. Кенгуру, застыв на месте, внимательно оглядывали путника, природа страстно жаждала благодатного дождя, чтобы вернуться к жизни…
Так выглядел континент в последней четверти XVIII века, когда его стали обживать европейцы, селившиеся на юго-восточном побережье. Каким-то чудом на этой никогда не возделывавшейся земле вырос первый урожай; местные травы пришлись по вкусу коровам, лошадям и овцам, о которых здесь прежде никто не слышал. Край выглядел многообещающе: дождей выпадало не больше, чем в Англии, а солнце жгло не сильнее, чем в южной Европе. А какие открывались просторы с вершин Большого Водораздельного хребта! Правда, жизнь колонистов была далеко не райской. Каждый человек оказывался Робинзоном Крузо и мог рассчитывать только на свои силы. Порой наводнение за один день уничтожало плоды многомесячного труда, а засуха растягивалась на годы. Но континент манил все новых и новых людей, которых теснили рамки сословной Европы.
К 1860 году Сидней, Мельбурн и Аделаида уже выглядели солидными процветающими городами. Самым значительным стал Мельбурн, столица Виктории, причем произошло это с ошеломляющей быстротой. Еще десять лет назад Виктория считалась глухим захолустьем, придатком колонии Новый Южный Уэльс и именовалась округом Порт-Филлип. Все дела маленькой колонии решались в Сиднее. С остальными австралийскими поселениями ее не связывали ни железные, ни какие-либо иные дороги, а о телеграфе в те времена только мечтали; от Европы ее отделяли тысячи миль океана. На всей территории размером с Англию, помимо Мельбурна и Джилонга, не было ни одного населенного пункта, достойного именоваться городом; число жителей дистрикта не превышало 80 000 человек.
В 1850 году королева Виктория дала согласие на создание к югу от реки Муррей новой колонии, нареченной ее именем. А в следующем году возле Балларата обнаружили золото. «Золотая лихорадка» в любом месте земного шара приводила к массовому безумию — именно так случилось в Калифорнии как раз незадолго до описываемых событий; но здесь, в маленькой пограничной австралийской общине, где борьба за существование стоила тяжких трудов, люди буквально впали в неистовство. Банковские клерки и государственные чиновники, в одночасье побросав работу, толпами ринулись на золотые прииски; никакие посулы не могли удержать их на месте, даже обещания двойного жалованья. Прибывшие в мельбурнский порт суда оставались стоять у пирса, покинутые экипажами. В самом городе хозяйничали одни женщины — коммерция, как и все прочие дела, легла на плечи представительниц слабого пола. «Дома опустели, хозяйства в забросе и даже школы закрылись. В некоторых пригородах не сыскать ни единого мужчины», — докладывал вице-губернатор Латроб. Цены взлетели до небес: с приезжего брали два фунта стерлингов только за право сойти на берег, столько же стоила койка в ночлежном доме.