Так стремительно было запечатленное скульптором движение, что снег соскальзывал с круто развернутых плеч Ильича и вся его фигура выглядела живой, участвующей в нынешнем дне.
Из гула голосов выделялись обрывки фраз:
— ...освоили три новых прибора...
— ...с тех пор, как я перевел цеха на хозрасчет...
— ...сушка токами высокой частоты...
В центре самой оживленной и многочисленной группы шел директор крупнейшего машиностроительного завода Немиров, с усмешкой прислушиваясь к воркотне маленького и очень толстого директора металлургического завода Саганского, вперевалку шагавшего рядом с ним.
В легком пальто нараспашку, сдвинув набок котиковую шапку, Немиров медленно спускался по ступеням, всей своей непринужденной осанкой подчеркивая, что вот он молод, спокоен и здоров, что он мог бы и сбежать по ступеням, презрев директорскую солидность, да придерживает шаг из вежливости перед старым толстяком, которому только и остается ворчать и страдать одышкой. Конечно, покритиковали сегодня их обоих, каждый получил свое, но его, Немирова, критика не расстроила и не раздосадовала: он уверен в своих силах и сумеет наверстать упущенное, а вот соседу и досталось покрепче, и трудно сказать, сумеет ли он справиться так же быстро и хорошо.
— Не по-товарищески, не по-товарищески, — ворчал Саганский, взглядом ища сочувствия у окружающих. — Ну, допустим, чуток сманеврировал на номенклатуре... Так можно подумать, что я один! А ты никогда за счет более легких изделий не выезжал, да? Ты свою новую турбину не осваиваешь шестой месяц, да?.. Ну, задержал я тебе отливки, не спорю, задержал. Так поругался бы, предупредил бы... А зачем при всем народе, да еще с этакой ехидцей?
— А ты, Борис Иванович, отливки не задерживай, номенклатуру соблюдай, тогда и срамить не буду, — ответил Немиров и остановился. Молодое лицо его приобрело выражение жестокое и даже беспощадное. — Сегодня я тебя пожалел... Следующий раз не пожалею. А товарищество тут ни при чем.
Саганский тоже остановился и снизу вверх, из-под нахмуренных бровей, оглядел собеседника. Да, этот и впрямь не из ласковых: если для дела нужно, он и голову снимет, не пожалеет; с ним надо держать ухо востро…
Немиров понял его взгляд и сухо улыбнулся в ответ. Сманеврировал толстяк, пусть теперь выкручивается; он самолюбив, из кожи вон лезть будет, лишь бы не попасть на заметку.
— Сам должен понимать, как я верчусь, — плачущим голосом заговорил Саганский. — Или, думаешь, мне легче, чем тебе? Думаешь, меня никто не подводит?
— Вот ты и требуй с них, как я с тебя, — сказал Немиров и вдруг махнул рукой: — Э-эх, Борис Иванович, не о том сейчас говорить.
Он поймал губами несколько холодных, сразу растаявших снежинок и с улыбкой расправил плечи, хотя глаза его, молодые и дерзкие, сохранили серьезность.
Взволновало его сегодняшнее совещание, взволновало и разогрело в нем жажду деятельности и успеха.
Он любил, когда их изредка собирали вот так, всех вместе, директоров крупных предприятий. Были тут люди старые и молодые, разных характеров и разного опыта, но каждый из них привык чувствовать себя руководителем, большим начальником. Их и созывали как начальников, но здесь они чувствовали себя не начальниками, а прежде всего коммунистами, членами своей партии, чье слово для них — закон. Ведь знаешь, кажется, и сам все продумал, и других учишь, а тут слушаешь, как ученик, и все воспринимаешь по-новому. Самая суть твоего труда обнажается, вся повседневная твоя деятельность проверяется на ярком свету. Другим спуску не даешь и себе скидок не просишь. Впрочем, скидок тут и не дают. Много славы — так не зазнался ли ты, не утратил ли перспективу? Много трудностей — не растерялся ли ты перед ними, не привык ли к ним, как к затяжной болезни?
