ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
(А. С. Пушкин)
«— Я могу спасти вас, — услышал он вдруг неизвестный голос. — Вы оправитесь от раны, благополучно устроите свои дела и доживете если не до глубокой старости, то до вполне почтенного возраста…
— Я хочу жить! — беззвучным воплем отозвался он. — Я не готов умереть, не хочу! Так глупо, так бездарно…
— Согласен, глупо, — услышал он в ответ. — Но эта „глупая смерть“ вознесет вас к таким вершинам славы, о которых вы и не мечтаете. Вы станете одним из самых знаменитых поэтов в мире, вам поставят памятники, вас будут называть „солнцем русской поэзии“. У вас никогда не будет ни соперников, ни конкурентов. Вы станете кумиром на века…
— Посмертно, — горько усмехнулся он.
— Всему своя цена. Ваша смерть даст невиданный толчок развитию русской литературы. Появятся новые поэты, даже знаменитые, но вы… Ваши стихи будут учить в школе, как обязательный предмет.
— А если вы меня спасете? Я погибну, как поэт? Меня забудут?
— Нет, не думаю. Но такой славы у вас никогда не будет. Да и стихи вам писать уже не захочется…
Тут невидимый собеседник слегка понизил голос.
— Правда, не будут с упоением копаться в вашей интимной жизни, не будут ломать головы, кому посвящено то или иное любовное стихотворение, не станут обвинять во всем случившемся Наталью Николаевну…
— Наташа невиновна…
— Потомки посчитают иначе. И проклянут ее за второй брак.
— Какая глупость! Я сам сказал ей, чтобы носила траур три года, а потом выходила замуж за достойного человека…
— Она будет носить траур семь лет. И выйдет за весьма достойного человека. Не поэта. Всего этого ей и не простят.
— Я не хочу такой посмертной славы! Не хочу, чтобы поливали грязью мою жену. Спасите меня! Я начну новую жизнь. Видит Бог, я достаточно наказан за свои прегрешения.
— Хорошо. Но помните: если в какой-то момент вашей спасенной жизни вы пожалеете о своем решении, то все немедленно вернется на свои места. И тогда вы умрете — уже окончательно и бесповоротно.
— А если не пожалею? Хотя бы памятник мне поставят после смерти?
— Поставят, — отозвался собеседник после недолгой паузы. — Но только к двухсотлетию со дня рождения. До этого вас будут лишь изредка поминать как „купленного самодержавием“ талантливого поэта — не более того. Сейчас вы умираете мучеником, а если выживете — станете лишь „одним из“. Как Жуковский, например. На пьедестал вознесут других, далеких от царей поэтов…
— Все равно, — прошептал он, — я этого не увижу. Спасите меня! Я еще напишу многое такое, что прославит меня не меньше, чем уже написанное. Пусть не стихами, а прозой…
— Это ваше окончательное решение?
— Да…
— Тогда я исполню ваше желание. Но если вы — хотя бы мысленно — произнесете фразу: „Да зачем мне нужна такая жизнь?“, вы вернетесь сюда, на этот диван, и от смерти вас будут отделять считанные минуты. Как сейчас.
— Я не пожалею…
— Что ж, тогда живите…»
* * *
На этот раз сознание возвращалось к нему медленно, словно он поднимался из невероятно глубокой воды. Но вода была прозрачной, он видел над собой дневной свет и понимал, что скоро окажется на поверхности. Одновременно он ждал возвращения боли — почти невыносимой, раздирающей, не отпускавшей его двое суток. Он был готов принять ее, но она почему-то медлила, не начиналась.
«Может быть, я уже умер, — подумал он. — Исповедовался, соборовался, причастился святых даров… Когда я до этого исповедовался в последний раз?»
Этого он не мог вспомнить. Но сознание становилось все яснее, а свет — все ярче. «Сотворите же достойный плод покаяния», — сказано в Библии. И он сотворил его, он простил всех своих врагов, даже ненавистного еще недавно Дантеса.
А потом его с новой силой пронзила боль и он стал стремительно падать в черную бездну, слыша откуда-то издалека горький женский плач. Натали, Наташа, любимая жена, упавшая в обморок, когда его, окровавленного внесли в дом. Бедная, как же ей тяжело!
И вот теперь все, похоже, начинается заново… Хотя, если нет боли, то, может быть… Нет, врач же ясно сказал ему, что рана — смертельна. И другие подтвердили…
Да, помнится, еще доктор Арендт привез записку от императора, в которой говорилось: «Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки».
Он знал: императору можно верить. Сколько бы ни ходило в свете пакостных слухов, он знал им подлинную цену. И какого же дурака он свалял, когда позволил втянуть себя в эту авантюру с дуэлью! А все бешеная ревность: абиссинская, горячая кровь и в четвертом поколении давала о себе знать.
Ревность… Он горько усмехнулся: вместе с сознанием к нему с удивительной ясностью пришло понимание того, что он получил лишь то, чего заслуживал. За сколькими замужними дамами он волочился, скольких на самом деле обесчестил, причем сплошь и рядом во всеуслышанье бахвалился своими победами. Если бы все оскорбленные им мужья вызывали его на дуэль…
Вошел доктор Арендт, привычным жестом взял его за запястье — проверить пульс. Потом начал осмотр раны, и постепенно выражение озабоченности на его лице сменилось удивлением:
