Обычным людям, таким как мы с Джоном, редко выпадает случай провести лето в родовом поместье.
Особняк в колониальном стиле, наследственное имение, я бы сказала — вилла с привидениями. Мы добрались до верха романтических мечтаний — выпросили у судьбы слишком много.
И все же я настаиваю, что во всем этом есть нечто странное.
Иначе почему дом сдавался так дешево? И отчего он так долго пустовал?
Джон, конечно же, смеялся надо мной, но в семейной жизни подобного стоит ожидать.
Он практичен до крайности. Мой муж не выносит религии, суеверия повергают его в ужас, и он в открытую высмеивает любые разговоры о вещах, которые нельзя пощупать, увидеть или посчитать.
Джон — врач, и, возможно — (я бы, разумеется, не призналась в этом ни одной живой душе, однако бумага все стерпит, и это очень отрадно) — возможно, что как раз поэтому я поправляюсь гораздо медленнее.
Понимаете, он не верит в мою болезнь!
И что же делать?
Если врач с хорошей репутацией, и к тому же ваш муж, уверяет друзей и родственников, что у вас нет ничего серьезного, кроме преходящей нервной депрессии и незначительной склонности к истерии, как тогда быть?
Мой брат — тоже врач, хорошо зарекомендовавший себя, и говорит то же самое.
Поэтому я принимаю фосфаты или фосфиты — пойди разбери — разные общеукрепляющие препараты, совершаю променады, дышу свежим воздухом и делаю зарядку. Еще мне строго-настрого запрещено «работать», пока я окончательно не поправлюсь.
Лично я не согласна.
Я считаю, что работа, которая придется по душе, может взбодрить и внести в жизнь разнообразие, она пошла бы мне только на пользу.
Но что поделать?
Я все-таки писала, несмотря на запреты, но это и правда сильно утомляло, ведь приходилось хитрить, чтобы никто не помешал.
Иногда мне кажется, что в моем состоянии лучше встречать меньше препятствий, и будь у меня больше общения и стимулов… Однако Джон утверждает, что худшее, что я могу делать, — это анализировать свое состояние. Признаюсь, что от этих мыслей мне всегда становится плохо.
Так что я оставлю их в покое и расскажу о доме.
Это восхитительное место! Уединенное, стоящее довольно далеко от дороги и за добрых четыре километра от деревни. Живые изгороди, стены, запирающиеся на замок ворота и множество небольших домиков для садовников и прочей прислуги навевают мысли об английских поместьях из книг.
А какой дивный здесь сад! Я никогда таких не видела — большой, тенистый, изрезанный дорожками с бордюрной каймой, с увитыми виноградом беседками, где стоят уютные скамейки.
Здесь есть теплицы, но они разрушены.
Думаю, не обошлось без судебных тяжб между наследниками и сонаследниками. В любом случае дом долгие годы пустовал.
Боюсь, что это нарушает мое душевное равновесие, но все же — есть в этом особняке что-то странное. Я это чувствую.
Однажды лунным вечером я даже сказала об этом Джону, но он ответил, что все дело в сквозняке, и закрыл окно.
Иногда я злюсь на Джона безо всякой причины. Уверена, что раньше я не была такой раздражительной. По-моему, это из-за нервного расстройства.
Однако Джон утверждает, что причина моих срывов в недостатке самообладания. Поэтому я изо всех сил стараюсь сдерживаться — по крайней мере перед ним. От этого на меня наваливается усталость.
Наша комната мне совершенно не нравится. Мне хотелось поселиться внизу, где из густо увитого розами окна открывается вид на внутренний дворик. Там такие очаровательные старомодные ситцевые занавески! Но Джон об этом и слышать не желал.
Он сказал, что там только одно окно, не хватает места для двух кроватей, и рядом нет комнаты на случай, если он захочет спать отдельно.
Джон очень внимателен и заботлив, даже не разрешает мне вставать без особой надобности.
Мой день расписан по часам. Джон опекает меня буквально во всем, и я чувствую себя неблагодарной, потому что недостаточно это ценю.
Он сказал, что мы приехали сюда только из-за меня, потому что мне необходимо как следует отдохнуть и вволю подышать свежим воздухом.
— Потребность в физической нагрузке зависит от самочувствия, дорогая, — говорил он, — а потребность в еде — от аппетита. Но воздухом ты можешь дышать всегда.
Поэтому мы поселились в детской наверху.
Наша просторная комната занимает почти весь этаж, и окна ее выходят на все стороны, она полна воздуха и солнечного света. Похоже, сначала здесь была детская, а потом игровая комната и гимнастический зал: окна забрали решетками для безопасности, а в стены вмонтировали кольца и крепления для снарядов.
Обои выглядят так, словно здесь обитали мальчишки из частной школы. Вокруг изголовья моей кровати, там, куда я едва дотягиваюсь, они содраны большими кусками. Тот же разгром царит на огромной противоположной стене. Более жуткой отделки я в жизни не видела.
Узор на обоях — разлапистый, цветастый и вычурный, воплощающий все художественные огрехи.
Достаточно тусклый, чтобы запутать бегущий по нему взгляд, он достаточно четкий, чтобы постоянно раздражать зрение и побуждать вглядываться в него. Но если некоторое время всматриваться с близкого расстояния в неуклюжие ломаные извивы, они внезапно совершали самоубийство: разбегались в стороны под пугающими взор углами и распадались на совершенно несовместимые отрезки.
