Из станиц и хуторов выплескивались к Дону толпы жителей посмотреть на судно, которое спускалось с верховьев. Навидались здесь всякой посуды от разинских струг до Петровых ботов, от многовесельных дубов до колесных пароходов, вздымающих с водой песчаную муть на отмелях. Но не таких. Не грузовой буксир, не баржа и не из тех, что скребли лопастями обмелевшее по-летнему времени дно на перекатах. Еще издали завидев над водой длинный хобот судна, казаки и казачки, все побросав в своих садах и в летних кухнях, вываливались на станичные пристани и к хуторским причалам.
– Всю донскую Вандею взбаламутили, – веселился на палубе судна колокольно-надтреснутый голос.
– Какая там Вандея, – возражал ему другой голос, но не высокий, а скорее глуховатый. – Бесплодные пески. Нищета.
– И пусть не надеются на этот раз отделаться только легким испугом, – настаивал первый.
Казалось, только одному ему и дано было властвовать над рекой, разворачивающейся между ярами, как большая рыбина, сбрасывающей со своих плеч справа шкуру дымящихся полынью бугров, а слева – зеленые займища, гаснущие где-то в туманах Задонья. Не задерживаясь у щеголеватых станичных дебаркадеров и скромных полосатых вех, судно спускалось по Дону. Зелеными зеркалами стлалась навстречу ему из-под береговых верб вода. Тишина стояла такая, что и на берегу был слышен разговор на палубе.
– Какие только страсти не бушевали на этих склонах: хазары, ногайцы, печенеги. Я уже не беру калединщину, красновщину. Видишь, Греков, опять немецкий танк выбежал к Дону воды испити. вздыбился от прямого попадания, да так и застыл на яру. А сколько по всем балкам в степи исковерканных стволов и колес. Теперь предстоит всему этому под воду уйти.
– Не все, Юрий Александрович, ей под силу смыть.
Тут же взрокотало, отражаясь от яров.
– Иного ответа я от тебя и не ждал. Ретивое, да? Недаром министр приказал мне с собой и эту киноблоху захватить. – Человек в серим кителе, отворачиваясь от борта судна и поискав на палубе взглядом, поманил к себе девушку в комбинезоне с кинокамерой. Она подошла, взглядывая на него снизу вверх испуганными глазами. – Что это ты все время скачешь вокруг капитана земснаряда, в то время как мимо безвозвратно проплывает эпос? Ты хоть этого старика с лампасами на яру успела запечатлеть? Ермак! Заметил, Греков, как он вслед нам глазами ворохнул?
– У него, кажется, все три ордена Славы на пиджаке.
– А под пиджаком небось полный бант Георгиевских крестов. Ну, да тебе и положено их интересы блюсти. Посмотрю, как это тебе удастся, когда мы их из куреней начнем, как сусликов, выливать. – Человек в сером кителе опять повернулся к девушке с кинокамерой: – Все запечатлевай, пока все это вместе с Саркелом не осталось на дне будущего моря. И смотри не вздумай по пути к Цимле интрижку с капитаном земснаряда завести. Иначе мы тут же тебя в набежавшую волну. – Он жестом показал, как это может произойти. – У него теперь в голове только плотина должна быть – и только она. Ого, я вижу, еще не исчезли с лица земли девицы, которые не разучились краснеть… Между прочим, больше всего сочувствую тем, у кого природа при их рождении отобрала чувство юмора. – Как ни в чем не бывало он снова повернулся к своему немногословному спутнику: – Заодно с предстоящим затоплением этой цимлянской впадины мы, Греков, и все старые шрамы на лице твоей казачьей Вандеи закроем.
Его спутник покачал головой.
– Эти балки и яры уже не тачанками и пиками забиты, а крупповской сталью.
– И что же это должно означать?
– Здесь сталинградские клещи сходились,
– Но ты же видел, как они из-под своих околышей нас взглядами провожали.
– Помню, как в сорок первом они на этих же ярах в ополчение собирались. А в сорок третьем и старики вдогон за сыновьями в свой донской кавкорпус ушли.
– Вот и выяснили: все-таки в свой. Вандея наизнанку. Ты, политотдел, еще услышишь, как твое казачество завопит, когда вода начнет ему пятки лизать. – Он опять поискал глазами на палубе: – Куда она опять испарилась?
Девушка металась у другого борта земснаряда, снимая, как сказал этот человек в кителе, эпос окутанных дымом полыни курганов, глиняных красных яров и забитых горелым железом балок, чтобы снова вернуться глазком кинокамеры к теперь уже едва маячившей в отдалении на кургане фигуре старого казака. Околыш его фуражки еще долго вспыхивал сквозь кисею обычного в этих местах марева.
– В конце концов, Греков, его тоже можно понять. Не успел он в начале двадцатых вернуться с двух войн и опять привыкнуть к земле, как в начале тридцатых заявился к нему ты со своей колхозной идеей. На основе ликвидации кулачества как класса. Какая здесь идиллия заварилась, ты лучше моего знаешь. Недаром Сталин ее революцией назвал. Во всяком случае, не хотелось бы мне оказаться рядом с этим обломком Ермака, когда вода нового моря начнет ему к ноздрям подступать. Всю агитацию его на самопожертвование теперь уже во имя великой идеи Волго-Дона я представляю тебе. А что же думает обо всем этом киноблоха? – Он обернулся на треск за спиной. Девушка в комбинезоне все так же бросалась от борта к борту земснаряда, ворочая своей.кинокамерой вдоль уплывающих назад куреней под чаканом, верб и станичных виноградных садов. Все-таки он поймал ее рукой за плечо и повернул к себе. Капли пота сыпались у нее на комбинезон из-под черной челки. Он даже посочувствовал ей: – Ну с какой стати тебе понадобилось напяливать на себя эту робу? Но она вдруг вывернулась из-под его руки, глаза ее негодующе блеснули из-под челки. Он рассмеялся.
