Мне исполнилось тринадцать лет, когда меня провозгласили королем Капоты. Я как раз сидел в своей комнате и в отметке «неудовлетворительно» под сочинением стирал буквы «н» и «е». Мой отец Свин Ин I Капотский уехал на месяц охотиться в горы, и я должен был послать ему свое сочинение с королевским гонцом. Я надеялся на плохое освещение охотничьего домика и усердно тер, когда внезапно услышал перед дворцом выкрики: «Да здравствует Свин Ин Второй».
Вскоре в комнату влетел мой камердинер, бухнулся у порога на колени и подобострастно зашептал: «Ваше Величество, соблаговолите не держать на меня зла за то, что я в прошлый раз, когда Ваше Величество закурили, доложил об этом господину премьер-министру».
От чрезмерной преданности камердинера мне стало не по себе, я выставил его за дверь и стал тереть дальше. Мой домашний учитель имел обыкновение ставить отметки красными чернилами. В тот самый момент, когда в тетради образовалась дырка, меня снова оторвали от дела: вошел премьер-министр, опустился в дверях на колени и выкрикнул: «Свин Ину Второму ура! Трижды ура!» И добавил: «Ваше Величество, народ жаждет Вас лицезреть».
Я засмущался, положил резинку, отряхнул с ладоней ошметки и спросил: «Почему народ жаждет меня лицезреть?»
— Потому что Вы король.
— С каких это пор?
— Почти полчаса. Вашего всемилостивейшего батюшку застрелил на охоте бесак (бесак — это сокращенно бешеный садист Капоты).
— Ох, эти бесаки! — закричал я, после чего последовал за премьер-министром и показался с балкона народу.
Я улыбался, размахивал руками и очень смущался.
Эта стихийная манифестация продолжалась два часа. Народ разошелся только вечером, когда стемнело, а через несколько часов люди снова прошли вокруг дворца в факельном шествии.
Я вернулся в свою комнату, порвал тетрадь для сочинений, а клочки выбросил во внутренний двор королевского дворца. Там — как я узнал позже — их подобрали коллекционеры и продали за границу, где они теперь хранятся под стеклом, как доказательство моей слабости в правописании.
Наступили трудные месяцы: бесаки попытались бунтовать, но их усмирили косаки (кроткие садисты Капоты) и войска. После погребения моего отца я должен был принимать участие в заседаниях парламента и подписывать законы, но в общем и целом мне понравилось быть монархом, так как теперь я смог применять против домашнего учителя другие методы.
Например, на утреннем уроке он спрашивал меня: «Не соблаговолит ли Ваше Величество рассказать мне правила обращения с неправильной дробью?» Я отвечал: «Нет, не соблаговолю», и он ничего не мог со мной поделать. Или же он говорил: «Сочтет ли Ваше Величество невозможной мою просьбу к Вашему Величеству изложить мне — на двух, трех страницах — обстоятельства, побудившие Телля убить Гесслера?[1]» Я отвечал: «Да, сочту невозможной» и требовал, чтобы он сам рассказывал мне об этих обстоятельствах.
Таким способом, не слишком утруждая себя, я получил некоторые знания, сжег все без исключения учебники и тетради и предался своим излюбленным занятиям: гонял мяч, бросал перочинный нож в дверную филенку, читал детективные романы и подолгу беседовал с директором королевского кино. Я повелел приобрести мои любимые кинофильмы и выступил в парламенте в поддержку школьной реформы.
Это были восхитительные времена, хотя заседания в парламенте и утомляли меня. Мне удалось прикинуться печальным юным королем-подростком, и я во всем доверился премьер-министру Пельцеру, который был другом моего отца и двоюродным братом умершей матери.
Но через три месяца Пельцер потребовал, чтобы я женился. Он сказал: «Ваше Величество, Вы должны служить примером для народа». Женитьбы я не боялся, плохо было только то, что Пельцер навязывал мне свою одиннадцатилетнюю дочь Ядвигу, худенькую, невысокого роста девочку, часто игравшую во дворе в мяч. Она слыла дурочкой, второй год сидела в пятом классе, эдакая злючка без кровинки в лице. Я попросил Пельцера дать мне время на обдумывание, не на шутку загрустил, часами лежал в своей комнате на подоконнике и глядел на Ядвигу, игравшую или в мяч, или в классы. Она чуть принарядилась, то и дело посматривала в мою сторону и улыбалась. Но улыбка ее казалась мне неестественной.
Когда время на обдумывание истекло, Пельцер в парадном мундире предстал передо мной, здоровенный детина с желтым лицом, черной бородой и сверкающими глазами. «Ваше Величество, — сказал он, — соблаговолите сообщить мне Ваше решение. Не окажет ли Ваше Величество честь моей дочери?» Стоило мне без обиняков произнести «нет», как произошло нечто ужасное: Пельцер сорвал с мундира эполеты и позументы, швырнул мне в ноги портфель — из искусственной кожи — и заорал: «Вот она — благодарность королей Капоты!»
Что тут было делать? Без Пельцера я не мог и шагу ступить. Решившись, я произнес: «Я прошу у вас руки Ядвиги».
Пельцер упал на колени, пылко облобызал мои ботинки, подобрал эполеты, позументы и портфель из искусственной кожи.
Нас обвенчали в гульдебахском кафедральном соборе. Народ получил пиво и колбасу, каждому досталось по восемь сигарет и, по моему личному настоянию, по два бесплатных билета на карусели; восемь дней вокруг дворца не прекращалось веселье. Теперь я помогал Ядвиге делать уроки, мы играли в мяч, играли в классы, вместе совершали прогулки верхом, заказывали, стоило нам только захотеть, марципаны из королевской кондитерской, ходили в королевский кинотеатр. Мне все еще нравилось быть монархом, но одно пренеприятное происшествие навсегда положило конец моей карьере.
