Будто примяв огромный белый пуховик, раскинулась Леоновка в заснеженной ложбине. Заиндевевшие ивы нависли кружевным пологом над крайними избами. Речка примолкла подо льдом, за ночь мороз заштопал прорубь топким прозрачным ледком и присыпал свежим снегом. Даша ударила коромыслом, и лед раскололся со звоном и всплеском. Плава весело закрутила в проруби льдинки и, наскучившись в темени подо льдом, озоруя, едва не утянула ведро.
Ночной мрак еще не рассеялся, снега на деревенской улице и в полях окрест Леоновки лежали синие. Заря вдалеке, за изогнувшимся дугой лесом, алыми языками зажгла край неба.
Под окошком своей избы Даша увидала чьи-то следы. Да нет, не только следы... На пушистом снегу аккуратными желобками были выписаны четыре крупные буквы: Даша. «Кто это, — подумала Даша, — баловаться-то вздумал?». Она сердилась или только хотела сердиться, а самой чудилась в этих буквах загадка, чудилось, что неспроста написала их неведомая рука. Уж не Василий ли?
Но Даша тотчас одумалась. Чего бы тут делать Василию?.. Некуда ему ходить мимо Дашиной избы, третьей с краю деревни. Летом спешил в поле, и Даша потихоньку глядела иногда ему вслед, из окошка или из-за плетня. Он уверенно шагал по дороге прямо держа голову и несильно махая руками, старенькие брюки заправлены в пыльные сапоги, сатиновая рубашка обтянула круглые плечи. Но когда отдыхает земля под белой шубой, не ходят люди в поле мимо Дашиной избы. Не Василий это. Парнишка, поди-ка, чей-то проказит. Вот подкараулю да оттаскаю за вихры...
Даша грешила на неведомого парнишку, а сама видела: следы на снегу большие, взрослые. Она поставила ведра и провела краем коромысла по своему имени. Глянула на окна, не видал ли кто, мать или бабушка. Но стекла были густо разрисованы диковинными цветами. «Может, и с именем моим Мороз пошутковал? — весело подумала Даша. — Вон какой художник ладный. И грамоту, поди, знает. Не знал, так в ликбезе выучился».
Два дня она нарочно выбегала по утрам за ворота поглядеть, нет ли опять чего на снегу. Но ничего не было до нового снегопада. А тут как-то целый день валил снег и к ночи не перестал. На утро зашла к Родионовым соседка и прямо к Даше: «Кто это тебе телеграммы-то под окошком пишет?» Даша закраснелась, накинула платок, выскочила на улицу. Так и есть. Даша. Она забралась в снег и потоптала валенками буквы.
С тех пор и повелось: как свежий снег выпадет, так утром под окнами ее имя. Даша пыталась подкараулить неизвестного грамотея, по нескольку раз выбегала на улицу. С вечера никто не писал. А утром проснется, — уж готово.
Разгадку дала бабка Аксинья. Хитренько прижмурившись, поманила Дашу пальцем к окну. И не глядя в протаянный на стекле кружочек, Даша смекнула, в чем дело.
— Я не знаю, кто это пишет.
Бабка Аксинья с тем же лукавым видом затрясла головой.
— То-то, что не знаешь. А ты меня спроси.
— Бабушка Аксинья! Неужто подглядела?
— И подглядела, — сказала бабка, — и подглядела. Мой сон ненадежный, чуть снег скрыпнет, я уж слышу. Слезла с печи, подышала на окошко, гляжу — батюшки мои, писарь объявился. Стоит под окошком и палочкой по снегу водит. Мало ему места, вон все поле белое лежит, до весны пиши, не испишешь, так нет, сюда его поманило.
— Да кто писал-то? — нетерпеливо спросила Даша.
— Василий Костромин, кто же, — сказала бабка Аксинья, будто давным-давно знала, что больше некому.
— Ой, за дровами надо бежать, печку растапливать, — быстро проговорила Даша взыгравшим голосом и кинулась из избы, будто ее вихрем подхватило.
В тот день она много ходила по деревне, всех подружек навестила, думала, не встретит ли где Василия. В Народный дом заглянула, журнал полистала. Но так и не встретила.
Дня через два случайно сошлись на дороге напротив школы.
— Здравствуй, Даша, — радостно проговорил Василий. — Что сердито глядишь?
— Ты зачем грамотой своей хвалишься?
Василий улыбчиво, открыто глянул Даше в глаза.
— Сама должна понять.
— Ты не пиши, — попросила Даша.
— А выйдешь сегодня за околицу? Что ж молчишь?
— Выйду...
— Как стемнеет, ждать буду. Не обмани.
Василия Даша не обманула, а мать пришлось обмануть. Сказала матери, что к Маруське Игнатовой пойдет, вязать да песни петь. Она и носок недовязанный со спицами аккуратно положила в карман шубейки, но во дворе сунула его в поленницу. С опаской подумала: «Достанется же мне коли мать узнает...»
Даше было девять лет, когда отца ее убили бандиты. Среди ночи вдруг разбудоражил Леоновку конский топот, щелчки выстрелов, как удары пастушьего бича, пробили деревенскую тишь, заполошный бабий вой всплеснулся над избами. Отец спрыгнул с полатей, прилип к окну, выходившему во двор и зачерненному осенним мраком.
— Что там, Тимоша? — испуганно прошуршал во тьме голос матери.
— Опять, знать, Гулькин-атаман разбойничает.
Отец, не зажигая света, нащупал на лавке портки, примялся натягивать.
— Не ходи, Тимофей, — остерегла его бабка Аксинья. — Убьют под дикую руку.
— Коня уведут. Что без коня будем делать?
— Я с тобой, — сказал Егорка и тоже принялся торопливо одеваться.
— Оставайся! — приказал отец. — Бабам одним боязно. А я коня задами к лесу выведу, спрячу в сосняке.
