Вальс-бостон

Дед, Николай Петрович Лямшин, вернулся в деревню позже всех фронтовиков, осенью 1947 года. Ушел на войну последним и возвратился последним, отслужив в комендатуре немецкого города Цвиккау. Мужики уже попритихли и съежились. Работали за палочки и проклинали свою бедняцкую долю, а тут появился переполненный вольным духом добрый молодец с белыми руками без единой мозолинки и горящим взором, обжигающим всех молодок подряд.

Погоди, злорадно говорили мужики, завтра и тебя укатают. Забудешь пудру-деколон, будешь такой же мерин, как мы. Погожу, отвечал им Николай, а на душе еще с границы скребли кошки.

Было Николаю двадцать два года, и был хорош собой. Немножко портила фасон слишком большая голова, настоящая тыква. Круглая, череп состоял из шести долек. Нигде нельзя было купить ни шапки, ни кепки, ни шляпы на такой глобус, до войны головные уборы шил ему старый еврей Пинскер из райцентра, и это стоило денег.

Когда Николай появился в тот год великой засухи в деревне, сарафаны взлетели и передали по дворам: Тыква прибыла, и ничего с ней, с Тыквой, не случилось, не раскололи. И всем было понятно, о ком речь.

Он приехал к папаше с мамашей с торбочкой консервов, какими-никакими рубликами и некоторыми трофейными предметами, половину из которых у него поотнимали по дороге разные проверяющие. Бритва, чулки, две пары часов, стальные зубочистки в красивом стаканчике, крошечный театральный бинокль, который он две недели прятал в мотне. В основном, ерунда всякая. Но здоровенный отрез бостона, метров на пятнадцать, был не ерунда. Николаша привез его в двойном брезентовом мешке.

Бостон стоил дорого. Из него можно было сшить пару вечных шикарных костюмов. А остальное продать в райцентре через тетку Ангелину, не знавшую горя, жирея на орсовском складе.

И первое, чем поинтересовался Тыква у восхищенных родителей, было: почем бостон?

Ого, ответили ему, почем! Даже простая шерсть-байка-меланж шла за 120 рублей и, конечно, была не по карману большинству районных на окладе, не то что беспаспортным селянам. А бостон, чисто шерстяной отечественный бостон стоил 510 рублей! Что скажем о бостоне, вышедшем из аккуратных тевтонских рук?

Но недолго играла улыбка на вишневых губах Николая! Тем же вечером он поздравлялся с мужиками, пили сизый картофельный самогон. Не пили — хлопали, чесали языками, хвастался Николай, хвастались односельчане, рвал гармошку дядька Василий. Стояло бабье лето, пекло, как в июле, и до заката не дотянули — попадали. По причине жары не подрались и не успели вспомнить про женский пол, хотя у солдаток Паши и Анюты на всякий случай с обеда было застелено чистое белье. Здесь его перекладывали ромашками.

Николай проснулся дома на рассвете, подброшенный непонятными воспоминаниями. В тыкве не оставалось уголка, не отутюженного самогоном, но он, не отрываясь от ковша с рассолом, принялся искать свой бостон.

И не находил. Разбудил мать, поднялся отец — не знаем, не видели, никто не заходил. Так и есть!

Не зря забилось в память, что поднимался пьяный и, спотыкаясь, ходил после заката при оранжевой луне с мешком и лопатой и где-то закапывал бостон.

Точно, выходил ты, сыночка, помню, говорила испуганная мать, а один или вдвоем с мешечкем, не углядела.

Вон оно что. А больше-то, убей меня, ничего не помню.

И вспоминал день, неделю, месяц, год, пятьдесят лет — и так и не вспомнил. Копал и шарил то здесь, то там. Много лет пытался увидеть подсказку во сне, с утра бежал с лопатой то на конюшню, то на старый ток — бестолку. И пил нарочно, и на голову вставал, и щупал пиджак на председателе — все понапрасну.

Потерял душевное спокойствие, оставался худ и нервен всю жизнь.

Новость немедленно разнеслась по деревне и с годами превратилась в одно из самых популярных местных преданий. Одни говорили, что сокровище у Николая отнял заморочивший его черт. Другие — что беспомощным состоянием Тыквы воспользовался райкомовский инструктор Машин, поздним часом пробиравшийся в их деревню к сударке и наткнувшийся на Николая. Это было правдоподобнее, Машина знали, клюв у него был наточенный.

Над Николаем посмеивались, задевали его на пьянках-гулянках и натрезво. В 1958 году Федя Шаньгин разозлился на Николая за то, что он, помогая полной Фединой жене слазить с полуторки, случайно залез ей рукой под юбку.

Может быть, и не случайно, между прочим. Но Федя Шаньгин, имея повод, так издевался насчет бостона, что Николай не выдержал и ткнул его шилом, повыше. Из этой раны получился отек легкого, и Федя едва не отдал Богу душу, а Николая посадили на два года.

В лагере имел он прозвище-погоняло Бостон. Вернулся угрюмый, кормили там плохо.

Но не надо думать, что Николай совсем ополоумел от своей потери. Работал на МТС, трактористом в колхозе, потом в совхозе, вырастил сына Анатолия, получал грамоты. Анатолий уехал в город и вырос до главного механика в гараже, его единственный сын Максим подался в предприниматели, торговал продуктами и металлоломом. Его даже пытались поджечь, чем дед по-своему гордился. Внук навещал деда. Любил его, пил с ним и баловал.

На восьмидесятилетие деда сын и внук устроили настоящий пир на весь мир. Накрытый во дворе стол поражал деревенское воображение. Бодрый дедушка Николай бегал вокруг него, ловил гостей в объектив дорогой видеокамеры и хохотал, как беззаботное дитя.