Итак, 29 мая 1956 года с Казанского вокзала я прибыл после семилетнего заключения в Москву.
Опять Москва.
Приехал в лагерном бушлате, зашел в парикмахерскую против вокзала. И стал бродить по Москве. Все такая же. Как будто не было этих семи лет. Прошел по Большой Спасской, мимо дома, в котором был арестован (жил там в течение 4-х лет), вышел на Садовую.
Говорили мне, что Москва переменилась. Высотные здания очень меняют городской ландшафт. Ничего подобного. Никакие высотные здания не изменят дух города.
Перемена только для тех, кто не жил здесь, а для тех, кто знает город, — ничего не переменилось. Та же Москва.
Во всяком городе есть нечто неизменное, неуловимое. То, что можно назвать духом города, его характером. И улавливается он не сразу. Надо пожить, приглядеться, войти в самую суть городской жизни.
Дух Москвы в основном мещанский, домовитый, полукупеческий. Сталинские пятилетки с их стремительным темпом этого не изменили. Кипучая энергия. Но лишь на поверхности. В домах старая купеческая, мещанская Москва.
Долго бродил по городу, дошел до Парка Культуры. Здесь — на метро. Доехал до Калужской. И в Донской монастырь. В крематорий. Отыскал место, где находится урна с прахом отца.
Золотая надпись с обозначением фамилии, имени, отчества, дат рождения и смерти. С мраморной доски глянуло хмурое родное лицо. С фотографии, где он снимался за 8 лет перед смертью, когда последний раз был в Сочи.
И только вечером добрался до Вешняков, до отцовского дома, встретился с мачехой. Первый раз после семи лет спал в своей постели, — странное ощущение, — спи сколько хочешь, никто не разбудит, не надо вскакивать и бежать на проверку.
Утром Екатерина Андреевна (мачеха) ушла на работу, и я остался один. Впервые за семь лет.
Достоевский в «Записках из Мертвого дома» говорит, что самое страшное на каторге — невозможность уединиться, всегда на людях, никогда не остаешься сам с собой.
Тяжесть этого я ощутил, лишь очутившись на воле, в этот первый день, в Вешняках, в крошечных двух комнатках, — в небольшом деревянном доме, предназначенном для одной семьи, разделенном на 13 домовладений, — и в каждом жила отдельная семья. Сейчас на этом месте станция метро «Вешняки», а улица вся застроена двадцатиэтажными домами.
А все-таки жаль старых Вешняков, где все такое было маленькое, старинное, уютное.
А интересные места. Сплошь имения московских бояр, преобразившихся со времен Петра в придворных вельмож. Вешняки спокон века были землей бояр Шереметьевых, чья усадьба рядом, в Кускове. Посреди старых Вешняков древняя церковь — двухэтажная. Нижний храм построен при Михаиле Федоровиче, в 1640 году, а второй этаж надстроен уже при Петре, когда один из Шереметьевых возвысился, был главнокомандующим русскими войсками под Полтавой в чине генерал-фельдмаршала.
При нем построен и дворец, весь деревянный, окруженный огромным парком, и пруд (огромный), ископанный крепостными, в виде вензеля грозного царя-преобразователя — латинской буквой «Р». А при Екатерине один из Шереметьевых, гуляя по дороге, обсаженной липами, ведущей из Кускова в Вешняки, встретил девушку — Прасковью Жемчугову, — дочь вешняковского кузнеца. Приглянулась она барину, и взял он ее в свой крепостной театр (напротив дворца — здание, горевшее несколько раз, а потом отстраивавшееся вновь, цело до сей поры). Овладела Прасковья сердцем барина, и произошло чудо из чудес, оставшееся в памяти народной, запечатленное в песнях, многократно описанное мемуаристами: женился всемогущий вельможа, богатейший помещик Русской империи, владелец бесчисленных поместий, дворцов, десятков тысяч душ крепостных, — на простой девушке из Вешняков и жил с ней в Кусковском дворце, рядом с Вешняками, где половина населения была связана родственными узами с новой графиней. Неприветно встретила ее сановная Москва — не приняла вначале новую барыню в свою среду. А однажды, гуляя в Кусковском чудесном английском парке (он цел до сих пор), подверглась она оскорблению. Подбежала к ней гурьба деревенских детишек, наученная кем-то, и загудели детские голоса: «Тетенька, не знаете ли, где живет здесь кузнец со своей кузнечихой?»