Убиенная душа

Григол РОБАКИДЗЕ

УБИЕННАЯ ДУША

Роман

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Тамаз проснулся. Лучи солнца уже начали проникать в комнату, и радость на­полнила его тело. Тамаз встал, вышел на небольшую веранду и огляделся кругом. Утреннее солнце щедро сыпало свои лучи на пропитанную дождем землю, казавшуюся теперь вновь рожденной. Перед домом был небольшой огороженный садик. Деревья и разные растения блаженно потягивались в нем. Блаженство это передалось мужчине, и он тоже стал потягиваться. Он наслаждался самой жизнью, наслаждался созерца­нием этого, могучими корнями вросшего ь землю дуба, наслаждался смехом ребенка. Тамаз радовался так, как будто вместе с землей и он праздновал свое второе рож­дение. Сорок лет.., Но ведь это пора зрелости! Тамаз резко встал, выпрямился во весь рост и вернулся в комнату Он зажег примус и поставил на него кастрюлю с водой Через несколько минут вода нагрелась, и он начал бриться. Бритвы, правда, сильно притупились, но других у него не было К счастью, какой-то приезжий, с которым Тамаз познакомился в театре, подарил ему точильный аппарат. И Тамаз дорожил им теперь так же, как горец дорожит своим хорасанским кинжалом.

Тамаз стал разглядывать свое лицо в зеркале: орлиный нос с горбинкой, нижняя челюсть широкая и сильная лоб высокий, выпуклый, глаза стального цвета, как у моряков. Его лицо, напоминавшее найденною при раскопках античную монету, поко­робленную и заржавленную, производило тем не менее сильное, незабываемое впечат­ление. Не без основания какая-то красавица сказала о нем: «Смесь лорда с шофером». Между бровями пролегла суровая складха, глаза выражали печаль. И все же лицо его было озарено светом глубокой задушевности Это оставляло двойственное впечат­ление: он мог казаться ребенком, которого хотелось погладить по голове; но вдруг рука, готовая приласкать его, в страхе останавливалась, ибо «ребенок» этот казался теперь совершенно чужим, превратившимся в кого-то другого.

Чай уже был подан, когда прислуга врача — Тамаз снимал у него меблирован­ную комнату — принесла ему на подносе сахар. Девушка радовалась каждый раз, ко­гда видела Тамаза, не отдавая себе в этом отчета. Тамаз не выносил очередей за про­дуктами, и девушка охотно взяла это на себя. Она приносила ему на его карточки чай, сахар, мясо, иногда сыр и масло. Сегодня вместе с сахаром она принесла две буханки хлеба, которые привез из деревни знакомый крестьянин. «О махобела!»— воскликнул обрадованный Тамаз. Это был особый вид грузинского хлеба. Тамаз лю­бил этот пахучий, голубоватого цвета хлеб Он взял одну буханку, вдохнул его аромат и почувствовал себя преисполненным благодати Земли Стоял, растроганный, и пред­ставлял себе темное лоно пребывающих в ожидании земных пластов, руку сеятеля, посылавшего семена на смерть и возрождение, их прорастание, цветение и созрева­ние, представил себе косьбу, зерно сначала на току, затем под мельничными жерно­вами и, наконец, выпеченный, дымящийся хлеб. Этот хлеб был теперь для него жи­вым олицетворением мифа о Деметре. Тамаз вспомнил крестьянина, привезшего этот хлеб. Месяц тому назад он познакомился с ним в окрестностях города «Еще не пере­велись хорошие люди»,— бормотал он про себя, пробуя этот душистый хлеб. И еще одна мысль пришла ему в голову: каждый народ придает хлебу свою, неповторимую форму. Не есть ли этот дар — знак милости, явленный каждый раз своеобразно? Он нашел кусочек сыра и приступил к завтраку. Ел исключительно мало, за что некото­рые из знакомых с добродушной улыбкой называли его йогом. Тамаз усмехался при этом, довольный этим прозвищем.

Покончив с завтраком, стал одеваться. У него была оставшаяся еще с войны английская форма цвета хаки, которую до сих пор не износил. Разглядывая китель и брюки, он в который раз благословил талант англичан, производивших такую до­бротную ткань. Он надел желтые сапоги и гетры того же цвета, купленные им на «американке», на базаре времен войны. В то время в Тбилиси работала филантропи­ческая организация, помогавшая преследуемым христианам стран Ближнего Востока. Из Америки сюда пересылались одежда, обувь, белье, медикаменты в огромном коли­честве, а также другие вещи. Эта организация продолжала свою деятельность и в пер­вые годы после советизации Грузии. Затем она была распущена, но поставки, хоть и в меньшем объеме, продолжали поступать. Торговцы закупали тюки с товаром по дешевой цене; они не знали, что содержалось в этих тюках. Поэтому такая сделка напоминала скорее всего лотерею — в некоторых тюках оказывались и дорогие вещи. Все это сбывалось на барахолке, получившей название «американки». «Американка» всегда была наводнена покупателями. Прибывавшие из России артисты и артистки, словно саранча, осаждали «американку». И Тамаз был здесь частым гостем.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Тамаз вышел из дому. Жил он за городом, на пригорке. Он остановился и окинул взором Тбилиси, раскинутый по голым холмам и склонам гор. Его взгляд охватил пространство — от ближних окрест­ностей древней столицы Грузии до зеленой долины, теряющейся за горизонтом. Вда­леке вырос покрытый вечным снегом Казбек, величественная опора Кавказа. Тамаз стоял, погруженный в созерцание. Ему казалось, что вечное зрит сейчас в нем вечное. Он родился в горах и страстно любил горы. Был родом из Сванетии, где живет племя, единокровное грузинам. Там, в Сванетии, согласно легенде, две горы — Тетнульди и Ушбу — до сих пор называют женихом и невестой. Тамаз был в упоении, при виде гор он чувствовал себя оторванным от всего повседневного. С горами у него были да­же личные отношения, и не только с горами, но и солнцем. Бывали такие мгновения, когда он видел в какой-нибудь горе предка, родственного человека и вместе с тем наделенного сверхчеловеческими свойствами. Тамаз воспринимал такое созерцание не просто как отраду для глаз, а это было для него приобщением к первородным эле­ментам. Благодать жизни наполнила Тамаза. Он был счастлив. Затем к нему вдруг снова вернулось его обычное душевное состояние и он быстро спустился с холма. Там, внизу была другая жизнь: проворные трамваи, невыспавшиеся кучера, магазины с длинными хвостами очередей. На улицах продавались газеты. Тамаз купил одну и полистал ее. То, что он прочел в ней, скорее напоминало сводку военных действий: множество фронтов, ожесточенная борьба и воля к победе, невзирая ни на какие препятствия. Первостепенное значение придавалось наступлению и прорыву. Газета бы­ла скучной, ибо без конца повторяла одни и те же события. Однако Тамаз видел в них бытие, отраженное столь же выразительно, как и в таинственных рунах седой, забы­той старины.