Трое и весна

Я вышел за окованные железом крепкие дубовые ворота госпиталя и остановился. С наслаждением вдохнул свежего, чуть сладковатого воздуха. Щемяще пахло зеленью, которая упруго тянулась из чёрной распаренной земли тонкими стрелочками, клейковатыми листьями, едва проклюнувшимися из почек. А ещё тянуло откуда-то будоражащей прохладой, как из глубокого степного колодца. В бездонном голубом небе покачивалось тёплое солнце, ласково гладило моё побледневшее лицо — в госпитале не загоришь.

Оглянулся на своих товарищей. Тоже стоят задумчивые, трогательно улыбающиеся.

— Ты гляди, апрель уже начался, считай, настоящая весна на пороге, — изумлённо покачал головой Андрей Прокопчук и почесал затылок.

Такая уж у него привычка: и в горе и в радости рьяно чешет затылок. Познакомились мы с ним здесь, в госпитале, а оказалось, что почти год воевали в одном гаубичном полку. А как мы могли там познакомиться, если все время в наступлении, зима и весна 1944 года выдались такими бешеными, что мы невесело шутили: начальника «небесной канцелярии», видать, крепко контузило. То буран дикий налетит, все заметёт, то оттепель наступит сразу, превратит снег в месиво, в котором все тонет, а в марте к обильным талым водам прибавились сплошные холодные дожди и превратили дороги в непроходимые болота. Правда, всю мартовскую грязь мы перележали в госпитале. Меня ранило в ногу как раз третьего марта, когда начались эти дожди. А мои товарищи месили грязь, поминая, наверно, и бога и черта. Вот только недавно стало распогаживаться.

— Да-а, придёт апрель — улыбается даже зверь, — щурит глаза на солнце Степан Каратеев, маленький добродушный пехотинец. Его тоже сегодня выписали из госпиталя, отправляется он вместе с нами, чтобы разыскать свою дивизию.

Степан произносит эту приговорку и уже привычным жестом приглаживает огненно-рыжие усы. Они, точно щётка, смешно торчат на его круглом лице. Очутившись в госпитале и немного оклемавшись от контузии, которая на несколько дней отобрала у него речь и слух, Степан признался нам, соседям по палате, что мечтает жениться на украинской девушке, потому что таких вкусных борщей, как на Украине, он нигде не ел. И таких красивых девчат до сего времени не видел. Тогда Андрей вполне серьёзно посоветовал ему отрастить усы, поскольку украинские девчата на безусых парней даже не смотрят. Степан поверил и стал отращивать усы. Он стойко терпел подковырки и насмешки.

Не сговариваясь, оглядываемся на госпиталь, где и помучились, и вкусили мирного покоя, когда стали заживать раны. Из узких окон величественного сумрачного замка нам машут руками, желают счастливо добраться до фронта и отыскать свои части. Нам очень хочется опять попасть в свои роты, батареи: мы все там породнились, жили, как одна семья.

Госпиталь расположился в настоящем замке, описанном ещё Гоголем в «Тарасе Бульбе». Я, когда немного зарубцевалась рана на ноге, обковылял весь замок. Долго стоял на том месте, где казаки, спасаясь от врагов, отчаянно прыгали с высокого берега в бурную реку. Берег, правда, был раза в два ниже, чем у Гоголя, и речушка была тихая, смирная, даже шума воды не слышно. И все же верил я не собственным глазам, а тому, что написано у великого писателя.

Я с детства люблю Гоголя. Когда читаю его, мне чудится, будто я попал в необыкновенный и в то же время знакомый мир, мир весёлый и вместе с тем пронизанный глубокой тоской. Я родился в тех же местах, что и Гоголь. Мой дед с гордостью рассказывал, что его дед дружил с Николаем Васильевичем. Уверял, что это мой прапрадед описан Гоголем в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». В нашей хате, с тех пор как я помню себя, висел портрет Николая Васильевича, обрамлённый радужным полтавским рушником. Будучи ещё малышом, напроказничав, я до темноты слонялся по двору, потому что был уверен, что дядька на портрете с проницательными улыбчивыми глазами сразу выведает у меня тайну. И вот стоял я тогда на крутом берегу, смотрел на спокойную воду, жадно вбиравшую солнечные лучи, слушал шорох прошлогоднего камыша на ветру — и мне невыносимо захотелось выжить в этой лютой и безжалостной войне. Вернуться домой, в безмолвии и тишине на берегу нашей поросшей красноталом речки Лисогор неторопливо рассказать жене Наде и сыну Володе об этом замке, реке, о госпитале, о военном апреле… От этой неожиданной мысли кольнуло в сердце, я быстрее заковылял к группе раненых, которые шумно играли на колоде в карты.

— Ты чего застыл как пень? — толкнул меня в бок Андрей. — Надо торопиться в дорогу! Гляди на солнце, скоро полдень, а нам нужно засветло добраться к своим. Сам знаешь, как опасно ночью в прифронтовой полосе. Да ещё в здешних местах…

Выбрались на просёлок, а тут и машина, точно по заказу, выкатила из-за поворота. Ну, повезло! Госпиталь располагался в глухомани, по просёлку почти не ходили машины — и вдруг… Проголосовали в три руки. Грузовик резко затормозил, даже вода зашипела под колёсами. Из кабины выглянул молодой чубатый шофёр.

— Что, земляки, после капитального ремонта возвращаетесь? Вижу, вижу — отоспались, морды наели, усы гусарские отпустили, — балагурил он — должно быть, скучно было одному ехать.