В царствовании Алексея Михайловича в 1676 году, в один осенний, ненастный вечер улицы Москвы были пусты; с одной стороны потому что люди того времени ложились спать рано, а вставали с рассветом; с другой стороны холодная, ненастная погода и грязь на улицах по колено не располагали к ночным прогулкам.
В исходе девятого часа вечера в одной из улиц, близких к Кремлю, показался высокий в черной одежде человек, довольно скоро шагавший, держась поближе к домам, в коих, сквозь щели ставней кое-где мелькали огоньки; рядом с ним бежал мальчик лет четырех, держась посинелою от холода ручонкою за его одежду. Несмотря на непроглядную темноту в позднем путешественнике можно было узнать монаха.
Ночные путешественники приближались к Боровицким воротам, когда мальчик слезливым, дрожащим голосом сказал:
– Дядечка, я озяб.
– Согреешься, – глухо и угрюмо отвечал монах, продолжая свой путь настолько скорыми шагами, что мальчик едва мог следовать за ним бегом.
– Я устал, дядечка, – проговорил снова мальчик задыхающимся голосом.
– Отдохнешь, – сурово отвечал монах.
– Я промок, дядечка.
– Высохнешь, Бог вымочил, а люди высушат, – с оттенком раздражительности в голосе проговорил монах.
Войдя в Боровицкие ворота, ночные путешественники остановились у одного дома, ворота коего были заперты. Заметив небольшое углубление в стене дома, монах поставил мальчика и, сунув ему за пазуху небольшой сверток бумаги сказал:
– Ты, Гриша, постой здесь и отдай этот сверток тому, кто сейчас сюда придет.
– А ты, дядечка, уйдешь? – робко спросил Гриша, готовый заплакать.
– Да, уйду а ты подожди здесь. Молись Богу, помни меня, мы с тобою еще увидимся. Господь да будет к тебе милосерд!
Сказав это, монах схватил обеими руками голову Гриши и с жаром поцеловал ее. Не привыкший к таким ласкам Гриша с изумлением и непонятною тоскою смотрел на монаха, схватил безотчетно его руку, поцеловал и горько заплакал, сам не зная почему. Монах скрылся в ночной темноте, а Гриша продолжал реветь, простирая свои окоченелые ручонки вслед монаху, не осмеливаясь последовать за ним. Видя бесполезность своих слез, он присел на корточки, прислонившись к стене и, благодаря затишью от ветра и дождя, вскоре уснул.
Спустя полчаса к воротам подъехали два всадника, из коих один, видимо слуга, соскочил с лошадей и стал стучать в ворота. На этот стук прежде всего отозвалась лаем цепная собака за воротами и вскоре подошел привратник и стал их отпирать. Ворота были отперты и подворотни сняты. Давая дорогу своему господину, слуга сделал два шага в сторону и наступил на ногу спавшему Грише, который взвизгнул, не столько от боли, сколько от испуга. Слуга в свою очередь, в испуге отскочил.
– Что там у тебя, Фомка? – спросил господин, осадив свою лошадь, готовую войти в ворота.
– Бог весть что такое, то ли зверь, то ли человек или сам домовой, – отвечал Фомка, набожно крестясь.
– Мне почудился голос ребенка, – сказал господин и прибавил, слезая с коня: – Эй, Степка, свети сюда фонарем!
Степка, крестясь и дрожа всем телом, робко двигался вперед, а Гриша стал кричать, призывая, как бы на помощь, себе дядечку.
Господин, взяв из рук Степки фонарь, смело подошел к Грише и спросил:
– Что ты тут делаешь, мальчуган?
– Виноват, не буду, – вопил Гриша.
– В чем виноват? Чего не будешь! – спросил господин, наклоняясь поближе к Грише.
– Не бей меня, дядечка! – лепетал Гриша, плаксивым голосом.
– Откуда ты и зачем здесь?
– Не знаю, дядечка.
– Не плачь мальчуган, – сказал господин и, обратясь к Фомке, проговорил:
– Веди его, Фомка в горницу.
С этими словами господин, который был не кто иной, как князь Хованский, командир одного из Стрелецких полков, войдя во двор, повернул налево, взошел на крыльцо и, толкнув дверь, вошел сначала в сени, а потом в просторную комнату, освещенную двумя сальными свечами. Фомка следовал, за ним, ведя Гришу за руку, который шел без сопротивления.
При помощи Фомки, Хованский разделся и, накинув на себя тулуп в виде халата, сел на скамью и, обратясь к Грише, который во время переодеванья Хованского, робко осматривал комнату, сказал ласковым тоном:
– Ну, теперь, мальчуган, подойди ко мне и говори смелее – кто ты будешь?
Гриша молчал и продолжал делать свой осмотр комнаты, но уже без признаков робости. Хованский, взяв мальчика за ручонку, привлек к себе и повторил свой вопрос.
– Не знаю, – отвечал Гриша.
– Как тебя зовут?
– Гришей.
– Кто твой отец?
– Что такое отец? – спросил в недоумении Гриша.
– Коли ты не знаешь, что такое отец, так мне трудно тебе растолковать. А мать у тебя есть? – продолжал Хованский.
– Что такое мать? – с возрастающим недоумением спросил Гриша.
– Ты не знаешь ни отца, ни матери, откуда же ты пришел?
– С улицы, – ответил Гриша.
– Кто тебя привел к этому дому?
– Дядечка.
– Зачем привел?
– Не знаю.
– Кто твой дядечка?
– Не знаю.
– Как его зовут?
– Дядечка.
– Ты его зовешь дядечка, а другие как его звали?
– Не знаю.
– Какой ты, Гриша, бестолковый.
В эту минуту Хованский заметил из-за пазухи мальчика торчащий сверток и спросил Гришу:
– Что это у тебя за бумага?
– Не знаю. Дядечка велел отдать ее тебе.
