Ее прозвали Могила: любой секрет, личная или просто конфиденциальная информация скрывались в ней навсегда. С ней можно было чувствовать себя в безопасности, с ней ты верил, что тебя не осудят, и даже если осудят, то молча, ты об этом никогда не узнаешь. И при крещении ей досталось идеально подходящее имя — на ее родном языке оно означает «постоянство и верность». Тем мучительнее было навещать ее в таком месте. Физически мучительно, не только душевно: Китти ощущала реальную боль в груди, точнее — в сердце. Боль появилась, едва она решилась на эту поездку, боль нарастала теперь, когда Китти добралась до места, боль стала невыносимой от сознания, что все это не сон и не учебная тревога. Жизнь как она есть. Жизнь, настигнутая недугом. Скоро она будет утрачена, захвачена смертью.
Китти медленно пробиралась лабиринтом частной больницы, преодолевала крутые лестницы, хотя могла бы подняться на лифте, намеренно сворачивала не в ту сторону, любезно пропускала всех вперед при малейшей возможности, особенно пациентов, передвигавшихся с черепашьей скоростью, опираясь на ходунки и влача за собой шест с капельницей. Она чувствовала на себе взгляды — видно же, человек в растерянности без толку кружится по коридорам. Китти с готовностью ответила бы всякому, кто окликнул бы ее, — все, что угодно, лишь бы оттянуть момент, когда придется войти в палату Констанс. Наконец все отсрочки исчерпались, она достигла тупика, полукруглой площадки с четырьмя дверями. Три двери были приоткрыты, из коридора можно было видеть пациентов и визитеров, но Китти не под силу оказалось заглянуть туда, да и зачем: и не присматриваясь к номерам палат, она догадалась, в какой именно лежит ее наставница и подруга. И была благодарна за последнюю отсрочку — закрытую дверь.
Китти постучала легонько, будто надеясь, что ей не откроют: она все сделала, приехала навестить — и не попала. Дело сделано, она свободна от всего, даже от вины. Та крошечная часть души, что еще не рассталась с логикой, напоминала, как глупа и дурна подобная надежда. Сердце билось глухо, подошвы заскрипели, когда Китти принялась переминаться с ноги на ногу. От больничного запаха ей делалось дурно. Ужасный запах. Накрыло волной дурноты, Китти глубоко вдохнула и взмолилась: верните мне умение владеть собой, верните то, что якобы дается человеку с годами, — и я сумею пережить эту минуту. Она все еще глядела себе под ноги и отсчитывала размеренные вдохи, когда дверь приоткрылась и Китти, так ни к чему и не приготовившись, оказалась лицом к лицу с медсестрой — и с Констанс, с тем, во что превратилась ее Констанс. Она заморгала, но почти сразу же сказала себе: нужно притворяться, Констанс не должна видеть, какое ошеломляющее впечатление производит на гостью. Китти попыталась что-то сказать — на ум ничего не приходило. Ничего забавного, ничего обыденного, вообще ничего, чтобы стоило сказать сейчас человеку, с которым крепко дружили десять лет.
— Впервые вижу — кто такая? — первой нашлась Констанс, французский акцент пробивался в ее речи и после тридцати с лишним лет жизни в Ирландии. Вопреки ее внешнему виду голос оставался сильным, надежным, подбадривающим — как всегда. — Вызовите охрану, пусть ее немедленно выведут.
Медсестра с улыбкой открыла пошире дверь и вернулась к пациентке.
— Я могу попозже зайти, — выдавила из себя наконец Китти. Она отвернулась, чтобы не смотреть на процедуру, но ее взгляд наткнулся на какие-то больничные атрибуты, и Китти сделала еще один полуоборот, отыскивая что-то нормальное, простое, повседневное, на что она могла бы смотреть, притворяясь, будто находится вовсе не в больнице, и нет этого запаха, и ее подруга не умирает.
— Я почти закончила. Осталось только температуру померить, — сказала сестра, засовывая кончик градусника в ухо Констанс.
Китти вновь отвела взгляд.
— Сядь тут, — позвала ее Констанс, указывая на стул возле кровати.
Китти не смела встретиться с ней взглядом. Да, это неприлично, однако ее глаза непрерывно косили, их словно магнитом притягивало то, что не напоминало о больных и болезни. Например, гостинцы, которые Китти принесла с собой.
— Вот тебе цветы. — И она поглядела по сторонам в поисках сосуда для букета. Констанс терпеть не могла цветы, она оставляла умирать в вазе любые приношения, которые несли ей, пытаясь улестить, извиниться или добавить красок ее офису. Китти прекрасно это знала и все же купила цветы, купила именно потому, что за ними стояла очередь — еще одна желанная задержка на пути.
— Ох ты! — сказала медсестра. — Что ж вас не предупредили, что с цветами в палату нельзя.
— А, хорошо, сейчас я их унесу. — Китти вскочила, с трудом скрывая облегчение, и рванулась к двери.
— Я заберу, — сказала сестра. — Оставлю в регистратуре, заберете с собой домой. Такой красивый букет, не пропадать же ему.
— Зато я кексы прихватила! — Китти вытащила упаковку из сумки.
Медсестра и Констанс снова переглянулись.
— Да вы что? И кексов нельзя?
— Шеф предпочитает, чтобы пациенты питались только больничной едой.
Китти протянула контрабанду сестре.
— Забирайте и их домой! — рассмеялась та, проверяя показатели градусника. — Все в порядке, — с улыбкой сообщила она Констанс, и эти две женщины обменялись понимающими улыбками, словно эти слова значили что-то совсем другое, ну конечно же, они имели какой-то другой смысл, чему тут быть в порядке? Рак пожирал Констанс, волосы после радиотерапии немного отросли, но торчали неровными прядями, под больничной рубашкой выступали ключицы, из обеих рук тянулись провода, трубки, а руки-то исхудавшие, в синяках от уколов и капельниц.
