Мое имя Жан де Ватвиль. Нынче мне уже семьдесят пять лет, но во времена той грезы мне еще восемнадцать, и я только что изгнан из Усьерского замка моим дядею.
Это только так говорится — дядя, на самом же деле г-н Клавель всего лишь друг моего отца, пастора Самюэля де Ватвиля, умершего, когда мне было семь лет. Малое время спустя чахотка унесла мою мать, и владелец Усьерского замка, г-н Жак-Абрам-Эли-Даниэль Клавель, сеньор Бранльский, юрисконсульт и судебный асессор, коему небеса пока еще не даровали сына, взял меня к себе, сделав, в некотором роде, членом своей семьи.
Г-н Клавель живет в небольшом домике, соседствующем с церковью Святого Франциска в Лозанне, однако титул сеньора Бранля вменяет ему в обязанность ежегодно проводить большую часть лета в Усьерском замке, что расположен в одном из селений Ропра, в полутора часах езды от Лозанны. Имение прилично обустроено, дом просторен и уютен, и дядя, страстный почитатель философии и естественных наук, любит принимать у себя друзей. Гостили здесь и натуралист Халлер, и Жан-Жак Руссо (коего пребывание, впрочем, мало было оценено хозяином); живали также пасторы, юристы, молодые шумные писаки, — правду сказать, этих последних дядя мой привечал не слишком охотно. Но самым желанным, самым дорогим, самым знаменитым и почитаемым гостем Усьера, коему даже отвели постоянную комнату в почетном втором этаже, с прекрасным видом на сад, является, конечно, господин Вольтер. Дядюшка мой буквально боготворит его, во всем испрашивает его мнения, хотя частенько и противоречит — намеренно, дабы отточить свой ум на идеях г-на Вольтера; так он объясняет своему кумиру, который при сих словах гримасничает от удовольствия. Беседы их, следственно, протекают весьма живо и плодотворно. Г-н Вольтер любит поговорить, воспламениться, блеснуть остроумием, разыграть целый спектакль. Дядя же подбрасывает ему реплики с усердием, которое ни в чем не уступает пылкости его гостя.
Описанные сцены происходят летом, когда у г-на Клавеля из Бранля есть время спокойно наслаждаться житьем в своем имении; однако и по возвращении в Лозанну, к началу осени, я констатирую, что ум юрисконсульта и судебного асессора Их Превосходительств чрезвычайно обострился благодаря беседам с именитым гостем.
Г-н Вольтер величает моего дядю «философом». В Усьере, кроме дядюшки и его гостей, живет, разумеется, и госпожа Клавель, урожденная Этьенетта Шаванн, дочь пастора из Монтрё; она и сама особа весьма образованная и посвящает часть своего времени стихотворному переводу на французский язык великого «Катона» Аддисона [1]. Господин Вольтер зовет ее по-свойски «she philosopher» [2].
В 1761 году, то есть уже довольно поздно, у Клавелей родится первый сын, который будет девятнадцатью годами младше меня; в 1762 году появится на свет и второй. Я не имею счастья знать ни того, ни другого, в силу известных обстоятельств, о коих вспоминаю в настоящий момент, не в силах понять, грезы это или действительность. Ясно ли я вижу и описываю те стародавние события? Ведь ясность нередко бывает обманчива. Сколько случилось перемен за все эти годы — есть о чем вспомнить с той поры, как я покинул Усьер. Они всколыхнули мою жизнь, а потом всё вернулось на круги своя — так ряска затягивает прореху в пруду, куда бросили камень, — и нынче прошлое едва видится мне, словно в этой мутной воде, словно в забытом сне.
В Усьере живут также слуги, в их числе добряк Кавен, исполняющий обязанности сторожа, кучера и посыльного. Таким образом, я пока еще единственный ребенок в доме — неудивительно, что г-н Клавель пестует и любит меня почти по-отечески.
Но картина была бы неполной, если не рассказать о мадемуазель Од, давней воспитаннице г-на Клавеля, которая проводит с нами лето в имении. Она во всем помогает госпоже Этьенетте, а сверх того принимает участие в наших прогулках, собирая гербарии, камни и насекомых вместе с моим дядею, страстно увлеченным минералогией и энтомологией.
Отчего я поместил мадемуазель Од в конец моего перечня, «на закуску», как выразился бы г-н Вольтер (так и слышу его насмешливый голос)? Должен сознаться, что испытал большое смятение, едва увидев эту юную особу. Мне немного совестно говорить об этом. Но нынче терять уже нечего, я не рискую усугубить мое положение непониманием того чувства, все более и более мучительного, какое внушала мне эта девушка все то время, что мы жили с нею под одной крышей.
Од Белле не замужем, и, без всякого сомнения, никогда не выйдет замуж, будучи, в некотором роде, хранительницей этого дома, весталкою, как говорит с улыбкой г-н Клавель, — его шутка, сам не знаю отчего, больно ранит меня. Мадемуазель Белле — сирота, как и я сам, однако Господу, видно, было угодно даровать больше привлекательности сиротам женского пола, нежели мужского, и эта юная девушка сияет спокойной, изящной красотой. У нее темные блестящие волосы, тонкая талия, округлая грудь (я краснею, описывая ее стати), и она в любых обстоятельствах выказывает естественную непринужденность, коей так прискорбно не хватает молоденьким жеманницам ее возраста. Быть может, я слишком неуклюж и окружающие видят меня насквозь? Но я откровенно сознаюсь, что меня неодолимо влечет к мадемуазель Од, влечет до сих пор, спустя столько лет, — недаром же я не способен, говоря о ней, удержаться от восторга, который привносит в мой рассказ дерзкую нотку вожделения. В этом последнем я и признаю себя виноватым; оно-то и явилось причиною изгнания из дома моего благодетеля.
