Страшное оружие – топор мясника с широким, больше ладони, лезвием, кромка которого никогда не бывает затупленной. Она всегда остра и режет, как тонкая, туго натянутая струна. Люди, имеющие подобный инструмент в своем распоряжении, следят, чтобы он был всегда готов к работе. Любовно подтачивают кромку, доводят мелким бруском, затем непременно пробуют, остра ли, зная результат наперед: проводят лезвием по ногтю – беловатая тонкая стружка сворачивается в трубочку. У таких топоров непременно длинная, отполированная и неизменно грязная ручка в страшных, кроваво-сальных разводах.
Как ни скобли ее, не избавишься от сладковатого запаха разложившейся плоти. Такой топор, занесенный и скользнувший вниз для удара, уже невозможно остановить. Он с легкостью войдет в красноватое мясо, чуть слышно хрустнет раздробленная кость, и лезвие воткнется в измочаленный торец неизменной спутницы топора – деревянной колоды.
Да, страшная вещь – мясницкий топор. Один его вид уже леденит кровь, заставляет слабонервных закрывать веки, задерживать дыхание, затыкать уши, лишь бы только не чувствовать запаха, не слышать звука, не видеть блеклого мерцания на недавно наточенном лезвии.
Именно такой топор лежал на деревянной колоде в большой оранжерее-розарии. Неяркое утреннее солнце крошилось в чисто вымытом стекле, навстречу его лучам раскрывались нежные, похожие на ярко накрашенные губы лепестки роз. Здесь росли цветы всевозможных оттенков: от темно-свекольных, почти черных, до нежно-розовых.
Центральный проход, на котором стояла колода со зловещим топором, был чисто подметен и уже поверх земли засыпан стружками, опилками, чей смолистый запах смешивался с благоуханием цветов. И, несмотря на аромат смолистых стружек, напоминающий о Рождестве и Новом годе, на дурманящий запах роз, напоминающий о свадьбах, днях рождениях и свиданиях, в воздухе розария главенствовал другой запах – тошнотворный, тяжелый, знакомый людям таких малосимпатичных профессий, как патологоанатомы, сторожа морга и нянечки хосписа.
Пронзительно задребезжало стекло, вставленное в металлическую, сваренную из уголка рамку двери розария. В пронизанное светом удушливое пространство ворвался глоток свежего воздуха с улицы. Мужчина приоткрыл стеклянную дверь, шагнул в оранжерею и, словно боясь свежести, тут же торопливо закрыл за собой низкую дверь. Он прикоснулся к высокому, покрытому колючками стеблю розового куста и жадно втянул запах. Хоть роза и благоухала, на лице отразилось неудовольствие.
– Перестояли розы, – пробормотал он, криво улыбаясь. – Ехать пора.
Молодой мужчина в выцветшей, бывшей когда-то синей, майке и линялых джинсах провел ладонью по затылку, взъерошив коротко постриженные русые волосы. Он был крепкого телосложения, высокий, статный. Про таких обычно говорят – славянин-красавец. Но чувствовалось в его красоте что-то отталкивающее, однако что именно, понять было невозможно. Он нагнулся и на пару оборотов открутил вентиль. Зажурчала по трубам теплая вода, тоненькими струйками обдавая корни розовых кустов.
Цветы больше не интересовали мужчину. Он подошел к колоде и ногой приподнял укрытые росой ветви. Под ними на черном тепличном грунте лежал, странный сверток. Толстый непрозрачный полиэтилен, перетянутый бечевкой, скрывал что-то длинное и узкое. Казалось, что в него завернули обрезок деревянного бруска. Мужчина пощупал – так, как это делают люди, желающие проверить, свеж ли батон. Пальцы ощутили под шуршащим полиэтиленом что-то округлое и упругое.
– Разморозилось уже, – глуповатая улыбка появилась на лице мужчины, и глаза его подернулись масленой пленкой удовольствия.
Он заторопился, распаковывая сверток: так торопится человек, желающий узнать, что же за подарок ему преподнесли, что же прячется под праздничными лентами и разноцветной упаковкой. Илья Вырезубов, так звали мужчину, урча от нетерпения, срывал со свертка бечевку зубами. Ловко, словно шкурку с вареной колбасы, он содрал полиэтилен и бросил его прямо в зеленые ветви розовых кустов. Илья сжимал в пальцах отрубленную ниже плеча пухлую женскую руку, на которой чуть выше локтя явственно прорисовывались следы от веревки, а на запястье – черные следы сильных пальцев мучителя.
Улыбка Ильи, лишь только он как следует рассмотрел отрубленную конечность, окончательно стала сумасшедшей. В глазах засветилась неподдельная, искренняя радость. Он поднес ее ко рту, несмело лизнул языком холодную, недавно оттаявшую кожу, ощутив при этом щекочущее прикосновение тонких женских волосков.
– Упитанная была, сучка, – пробормотал Вырезубов, – сала на целый палец.
Он положил руку на колоду ладонью вниз и, склонив голову набок, полюбовался ярко-красным с металлическими блестками лаком, покрывавшим ногти. Затем перевернул руку ладонью вверх и отрывисто засмеялся.
– Врут все хироманты, линия жизни до самого запястья, на сто лет. А было-то ей только двадцать пять.
Он не глядя потянулся к топору, крепко сжал в ладони отполированное многочисленными прикосновениями топорище и поправил отсеченную руку на колоде – так, как это делает человек, желающий отрубить от палки короткую чурку. Илья примерился, и широкое острое лезвие скользнуло вниз, попав точно туда, куда рассчитывал Вырезубов.
![Крепкий орешек II. Шесть дней Кондора [сборник]](/storage/book-covers/8c/8c5930280aa7ec8fccf281cccb9a8482874dacc5.jpg)
