Фискальный вопрос я обсуждать не собираюсь (так говорил Реджинальд); мне бы хотелось быть оригинальным. В то же время я думаю, что люди не осознают в полной мере, как они страдают от беспошлинной системы обложения товаров. Я бы, к примеру, обложил по-настоящему запретительным налогом партнера по игре в бридж, который объявляет козырь на червах и надеется на лучшее. Даже свободный рынок сбыта концентрированного многословия не решает проблему. И потом, нужно ввести статью о поощрительных премиях (я правильно выразился?) людям, которые внушают вам, что к жизни нужно относиться серьезно. Есть два разряда людей, которые не могут не относиться к жизни серьезно: это тринадцатилетние школьницы и Гогенцоллерны; и те и другие не подлежат обложению налогами. Албанцы проходят под другой статьей; они относятся к жизни настолько серьезно, что могут лишить ее кого угодно, едва им представится такая возможность. Один из албанцев, с которым я как-то имел случай обменяться несколькими фразами, оказался исключением. Он был христианином и держал бакалейную лавку, но не думаю, что он когда-нибудь кого-нибудь убил. Да я и расспрашивать его об этом не хотел, что обнаруживает во мне человека деликатного. Миссис Никоракс говорит меж тем, что я человек неделикатный; она так и не простила мне историю с мышами. Дело в том, что, когда я гостил в ее доме, мышка полночи танцевала в моей комнате, и ни одна из этих хваленых новомодных мышеловок ничуть не привлекала ее внимания, вот я и решил сделать так, чтобы и мне, и мышке было хорошо. Я назвал ее Перси и каждый вечер раскладывал деликатесы у входа в норушку. В комнате становилось тихо, и я получал возможность преспокойно читать «Упадок» Макса Нордау и прочую упадническую литературу, после чего отходил ко сну. Теперь же она утверждает, что в той комнате живет целая колония мышей.
Да разве можно тут говорить о неделикатности? Потом она как-то поехала кататься со мною на лошадях, притом что это была исключительно ее инициатива, и, когда мы возвращались домой через какие-то лужайки, она предприняла совершенно ненужную попытку выяснить, сможет ли ее пони перепрыгнуть через случившийся на дороге довольно невзрачный ручеек. Не смог. Он остановился как вкопанный на бережку, и дальше миссис Никоракс продолжила путь одна. Разумеется, мне пришлось выуживать ее из ручья, а мои бриджи для верховой езды не рассчитаны на приманку лосося; мне приходится призывать на помощь все свое мастерство, чтобы удержаться в них в седле. Ее амазонку трудно было назвать одним из тех предметов, на которые можно положиться в крайнем случае, а тут еще эта самая амазонка запуталась в водорослях. Она хотела, чтобы я и одежду ее выудил, но мне показалось, что для октябрьского денька я довольно потрудился, к тому же мне хотелось чаю. Потому я взгромоздил ее на пони и указал животному дорогу к дому, ибо именно туда мне нужно было попасть как можно скорее. Странный, да к тому же еще и мокрый подопечный моей частично разоблаченной спутницы не очень-то охотно повез ее вслед за мной, и, когда я обернулся и крикнул, что ни булавок, ни бечевки у меня с собой нет, ей это очень не понравилось. Иные женщины очень многого ждут от мужчины. Когда мы ступили на дорожку, ведущую к дому, она решила добраться до конюшни окольным путем, но пони знают, что у парадного входа им всегда дают сахар, и сам я в таких случаях даже не пытаюсь удержать лошадь; что же до миссис Никоракс, то ей прежде всего приходилось удерживать соскальзывавшую одежду, которая, как потом заметила ее служанка, была скорее tout, нежели ensemble.[1]Почти все гости, понятное дело, высыпали на лужайку перед домом, чтобы полюбоваться закатом, – как язвительно обронила миссис Ник, за весь месяц это был единственный день, когда выглянуло солнце. И я никогда не забуду выражение, появившееся на лице ее мужа, когда мы подъехали к дому. «Дорогая, это уже слишком!» – таков был его первый комментарий; принимая в соображение состояние ее туалета, это были самые замечательные слова, которые он на моей памяти когда-либо произносил; я отправился в библиотеку, чтобы похохотать там в одиночестве. И миссис Никоракс еще говорит, что у меня нет деликатности!
Возвращаясь к разговору о налогах, замечу, что лифтер – он, между прочим, много читает в перерывах между остановками – говорит, что нехорошо облагать налогом сырье. А что это, собственно, такое – сырье? Миссис Ван Челлаби говорит, что сырьем можно называть мужчину, пока не выйдешь за него замуж; впрочем, если уж какой-то мужчина и обратил на себя внимание миссис Ван Ч., то ему, пожалуй, недолго до того, чтобы стать предметом потребления. В поддержку своего мнения на этот счет она, ясное дело, представит богатый опыт. Одного мужа она потеряла в железнодорожной катастрофе, другой затерялся в суде по рассмотрению бракоразводных процессов, нынешнего же раздавили на бирже. «И зачем это его понесло на биржу?» – со слезами на глазах вопрошала она, и я высказал предположение, что, наверное, дома он не чувствовал себя очень-то счастливым. Да и сказал я это только ради того, чтобы поддержать беседу; и разговор продолжился. Что до меня, то миссис Ван Челлаби говорила обо мне такие вещи, которые не решилась бы произнести в более спокойном расположении духа. Жаль, что люди не могут обсуждать фискальные вопросы, не выходя из себя. На следующий день она, забыв обо всем, послала мне записку, в которой спрашивала, не мог бы я достать ей йоркширского терьера того размера и окраса, который сейчас в моде, и вот тут-то женщины обыкновенно и выставляют себя не в лучшем свете. Конечно же, она повяжет ему потом бантик цвета лосося, назовет его Регги и будет повсюду таскать за собой – как бедная Мириам Клопшток, которая своего чау даже в ванную комнату с собой берет, и пока она купается, он играет с ее одеждой. Мириам всегда опаздывает к завтраку, но до середины ланча о ней, в общем-то, и не вспоминают.
