Солнце палило так безжалостно, что кровь стучала в висках. Слова приговора, услышанные сегодня на рассвете, отдавались в ушах гулким эхом. Стоя на самом солнцепеке, он каждой клеткой ощущал, как на него, измученного зноем, накатывают волны тяжелого раскаленного воздуха. Порой слипались веки, и тогда перед глазами, словно на черном экране, начинали плясать точки, линии, зигзаги, полоски — красные, зеленые, голубые, желтые. И даже когда он приоткрывал глаза и различал солдатскую форму, все продолжало кружиться.
Хотя сержант правительственных войск и читал приказ ровным, безучастным голосом, будто предлагал идти купаться или седлать лошадей да ехать в поле, все же интуиция юноше подсказала: речь идет о глубоком омуте, из которого не выплывешь, о «прогулке» в те места, откуда нет возврата. Вот тут-то и зазвенело отчаянно в ушах, защемило сердце от нахлынувших воспоминаний.
Где она сейчас? Уцелела ли в шквале огня и ненависти, налетевшем на горы, долины и поселки? Вихрем пронеслось в памяти недавнее прошлое. Вот она грациозно, с упоением танцует в саду под ветвями деревьев. Такой он увидел ее впервые. В бледном астматическом свете фонаря она казалась яркой звездочкой. Припомнилось, как он чуть с ума не сошел от счастья, когда легко прикоснулся рукой к ее упругому плечу, когда почувствовал дурманящий запах ее волос.
Сержант, закончив чтение и миролюбиво оглядев стоявшую перед ним группу пленных, сказал:
— Заупокойную… каждый сам по себе… святых отцов тут не водится.
Припомнилось, как падре Кристобаль однажды привез из города говорящих кукол, которые должны были представлять «Мистерию страстей и смерти господней». Так по крайней мере утверждал падре Кристобаль, о чем же говорили сами куклы, понять было почти невозможно. Действо происходило на школьном дворе. Там, где обычно во время танцев размещался оркестр, они, школьники, соорудили подмостки. Особенно запечатлелась в памяти сцена, когда бледная кукла бежит, падает, спотыкается, снова падает, вскакивает и опять бежит, спасаясь от костлявой, которая с криком гонится за ней…
Вдруг среди вновь прибывших на площадку военных он увидел крепко сколоченную, коренастую фигуру. Будто гром ударил! Перед ним сквозь мельтешение солнечных бликов предстал до боли знакомый образ. Да, это он! Его широкие, раскачивающиеся из стороны в сторону плечи заслонили все остальное. Всплыли картины из далекого детства. Вот мужчина гарцует на красавце скакуне. Блестят на солнце голенища его парадных сапог. Всадник, слегка придерживая левой рукой сидящего впереди него и готового лопнуть от гордости мальчика, что-то выкрикивает в такт музыке. Следом другой эпизод: вечером, после скачек, человек этот держит в сильной руке бокал с вином, в котором позвякивает кусочек льда, на пальце красуется перстень с большим красным камнем. От напитка мужчина выглядит посвежевшим.
Военный тоже узнал юношу сразу же. Остановившись лишь на долю секунды, он, нахмурив брови, отделился от солдат и мелкими шагами направился в сторону приговоренных.
Юноша выступил на полшага и, подняв было руку, чтобы снять несуществующую шляпу, сложил ладони в молитвенном жесте:
— Благослови, крестный…
— Бог тебя… — начал крестный и, перекинув автомат из правой руки в левую, пробормотал благословение, неловко осеняя юношу двухперстным крестом.
Затем он протянул правую руку, и они обменялись коротким неуклюжим рукопожатием.
Лицо мужчины приняло прежнее невозмутимое выражение, на лбу расправились складки, и так же вполголоса, как и благословение, он произнес:
— Где ты попался, сынок?
Не дожидаясь ответа, он кивком головы пригласил юношу отойти с ним от приговоренных, подальше от патруля, которым крестный командовал.
— При въезде в каньон Кандиль, вчера. Мы хотели добраться до Ангостуры и вплавь переправиться на тот берег…
— Н-да… — протянул в раздумье мужчина. В этом бесстрастном звуке, равно как и в потухших глазах, чувствовалось полное безразличие.
— Дядя… что со мной будет? — еле слышно произнес юноша.
Внимательно оглядев племянника, мужчина ответил:
— Ну… взводом командую я…
Наступила короткая пауза. Видимо, мужчине тоже припомнилось, как счастливый и веселый мальчик сидел у него на плечах, как он плакал, когда еще подростком узнал, что во время последнего переворота убили отца.
История повторяется. Ведь брат запросто мог убить его самого. Когда переворот — не до родства. Каждый отстаивает свое. Да, смерть не разбирает, кто брат, а кто сват.
— Что будет, то и будет, — неожиданно громко сказал мужчина.
Племянник смотрел на дядю с тем же восторгом, как тогда в детстве, когда тот заставлял своего коня вытанцовывать польку.
Волны горячего воздуха доносили обрывки фраз других пленных. Против солнца едва различались медленно ползущие по мундиру дяди мухи. За его спиной, сами похожие на тысячеглазых зеленых мух, шагали с автоматами в руках солдаты. А дальше — иссохшая земля с выжженной на пригорках травой, зеленые островки деревьев и где-то вдалеке, совсем на горизонте, сверкала в солнечных лучах гора на фоне синего неба.
Но мужчине, как и юноше, было не до этого. Над их головами в зените полыхало солнце. Наступив на собственную тень, они словно пытались затолкнуть ее в глубь изнывающего от засухи краснозема. Оба стояли будто два одиноких дерева в поле — в такие обычно бьет молния. В ярком полуденном свете достаточно было бы искорки, языка пламени, чтобы вмиг сгорело любое из них.
