Михаил Шолохов
Путь-дороженька
Часть первая
I
Вдоль Дона до самого моря степью Тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое песчаное Обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки безымянных озер; с правой - лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов - речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля.
x x x
Осень в этом году пришла спозаранку, степь оголила, брызнула жгучими заморозками.
Утром, перебирая в постовальне шерсть, сказал отец Петру:
- Ну, сынок, теперь работенки нам хоть убавляй! Морозы двинули, казачки шерсть перечесывают, а наше дело - струну поглаживай да рукава засучай повыше, а то спина взмокнет!..
Приподнимая голову, улыбнулся отец, сощурились выцветшие серые глаза, на щеках, залохмативших серой щетиной, вылегли черные гнутые борозды.
Петр, сидя на столе, обделывал колодку; поглядел, как на усталом лице отца тухнет улыбка, промолчал.
В постовальне душно до тошноты, с кособокого потолка размеренно капает, мухи ползают по засиженному слюдяному оконцу. Сквозь него заиневший плетень, вербы, колодезный журавль кажутся бледно-радужными, покрытыми ржавой прозеленью. Взглянет мельком Петр во двор, переведет взгляд на голую согнутую спину отца, шевеля губами высчитывает уступы на позвоночном столбе и долго глядит, как движутся лопатки и дряблая кожа морщинистыми комками собирается на отцовой спине.
Узловатые пальцы привычно быстро выбирают из шерсти репьи, колючки, солому, и в такт движениям руки качаются лохматая голова и тень ее на стене. Приторно и остро воняет пареной овечьей шерстью. Пот бисерным горошком сыплется у Петра по лицу, мокрые волосы свисают на глаза. Вытер ладонью лоб, колодку кинул на подоконник.
- Давай, батя, полудновать? Солнце, гля-кось, куда влезло, почти в обеды.
- Полудновать? Погоди... Скажи на милость, сколько этого репья!... Битый час гнусь над шерстью.
Соскочил Петр со стола, в печь заглянул. Потные щеки жадно лизнула жарынь.
- Я, батя, достаю щи. Больно оголодал, жрать охота!..
- Ну, тяни, работа потерпит!
Сели за стол, не надевая рубах; не торопясь, хлебали щи, сдобренные постным маслом.
Петр покосился на отца, сказал, прожевывая:
- Худой ты стал, будто хворость тебя точит. Не ты хлеб ешь, а он тебя!..
Задвигал скулами, улыбаясь, отец:
- Чудак ты какой! Равняй себя с отцом: мне на покров пойдет пятьдесят семой, а тебе - семнадцать с маленьким. Старость точит, а не хворь!..- и вздохнул.- Мать-покойница поглядела бы на тебя...
Помолчали, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух. На дворе остервенело забрехала собака. Мимо окна - топот ног. Распахнулась дверь, стукнувшись о чан с вымоченной шерстью, и в землянку вошел задом Сидор-коваль. Шапки не снимая, сплюнул под ноги.
- Ну и кобеля содержите! Норовит, проклятый, не куда-нибудь кусануть, а все повыше ног прицеляется.
- Он сознает, что ты за валенками идешь, а они не готовы, потому и препятствует.
- Я не за валенками пришел.
- А ежели не за ними, то присаживайся вот сюда, на бочонок, гостем будешь!
- В кои веки в гости заглянул, и то на мокрое сажаешь! Не будь, Петруха, таким вредным человеком, как твой батянька!..
Посмеиваясь в кустистую бороденку, присел Сидор около двери на корточки, долго сворачивал негнущимися пальцами цигарку и, закуривая, плямкая губами, пробурчал:
- Ничего не знаешь, дед Фома?
Отец, заворачивая шерсть в мешок, качнул головой, улыбнулся, но в глазах Сидора прощупал острые огоньки радости и насторожился.
- Что такое?
Сквозь пленку табачного дыма проглянуло лицо Сидора, губы по-заячьи ежились в улыбку, глаза суетились под белесыми бровями обрадованно и тревожно.
- Красные жмут, по той стороне к Дону подходят. У нас в станице поговаривают - отступать... Нынче на заре вожусь в своей кузнице, слышу скачут по проулку конные. Выглянул, а они к кузнице моей бегут. "Кузнец тут?"-спрашивают. "Тут",-говорю. "В два счета чтобы кобылицу подковал, ежели загубишь - плетью запорю!.." Выхожу я из кузницы, как полагается, черный от угля. Вижу - полковник, по погонам, и при нем адъютант. "Помилуйте, говорю, ваше высокородие. Дело я свое до тонкости знаю". Подковал я ихнюю кобылку на передок, молотком стучу, а сам прислушиваюсь. Вот тут-то и понял, что дело ихнее - табак!..
Сидор сплюнул, затоптал ногой цигарку. - Ну, прощевайте! На свободе забегу покалякать.
Хлопнула дверь, пар заклубился над потными стенами постовальни. Старик долго молчал, потом, руки вытирая, подошел к Петру.
- Ну, Петруха, вот и дождались своих! Недолго казаки над нами будут панствовать!
- Боюсь я, батя, брешет Сидор... Какой раз он нам новости приносит, все вот да вот придут, а ихним и духом вблизи не пахнет...
- Дай время, так запахнет, что казаки и нюхать не будут успевать!
Крепко сжал старик жилистый кулак, румянец чахло зацвел на обтянутых кожей скулах.
- Мы, сынок, с малых лет работаем на богатых. Они жили в домах, построенных чужими руками, ели хлеб, политый чужим потом, а теперича пожалуйте на выкат!..
