А. Кожевников
Шпана: Из жизни беспризорных
Засыпался
— Я ничего не боюсь, мне на все чихать, всю жизнь я изпроизошел, исперещупал всю, ни разу не укусила! — говорил Ледунец. Огольцы товарищи раскуривали и слушали.
Они сидели у окружной железной дороги за большой доской:
ТОРГОВЫЙ СКЛАД ОТДЕЛА МОНО
Все для школ, канцелярий. Учебники и т. д.
Рядом вокзал, но там нечего делать.
Была сопливая погода, расползлась она по земле противной мокретью.
— Ничего, а палить в тебя из пушек будут, не побежишь? — спросили Ледунца.
— Я два года дрался, у Врангеля в плену сидел, вот ногу эту отнять хотели — прострелена. Боюсь я ваших пушек!
Ледунец засучил выше колена рваную штанину и показал синее пятно раны.
— И в очко когда лезешь, не боишься?
— Не боюсь. Спроси ты меня, чего я не произошел. Смирненьким мальчиком был, пастухом у богача Сильвестра служил в станице. «Рвань», говорит, «ты, рванина последняя, а я тебя приютил, кусок хлеба дал! Нищенка тебя под елкой прижила, и в сумке к нам в деревню принесла». Частит меня, а я ему молчу, времена были сжатые. Просились кулаки гулять, а терпел. И-эх, не забуду! Пришли большевики в станицу. Я к ним, рвань, значит, к рвани, думаю, покажем Сильвестру. В карательный отряд записался, а на другой день к Сильвестру: даешь лошадей, хлеб, — 7 штук и 100 пудов вывезли. Прощения у меня Сильвестр–то попросил.
— Нет, — я говорю, — рвань, так рвань попомни!..Там с Деникиным, с батькой Махно, дрался. Врангель меня ранил, обезножил и в плен к нему забрали.
«Клянись, говорят, что в бога веруешь, что матушку Россию признаешь, целуй крест и евангелие!», а сами с шомполами рядом.
Клянусь я, крест значит лижу, а сам думаю: «Одну советскую власть признаю».
— А все–таки поклялся?!
— И убежал, больной уполз к красным. Потом крутил, крутил по всей земле и вот к вам на вокзал попал.
— Ты попадался Ледунец за кражу? — спросили товарищи.
— Нет.
— Боишься?
Ледунец замолчал.
— Чего?…Боишься?..
— Да, бить будут. Не боюсь я боли, а не вынести мне, что по лицу меня кто ударит, рукой тронет. Стреляй в меня, палкой бей, а не рукой — не вынесу! В руке боль особая, большая обида!..
— То–то!
Все думали, что страшная, обидная штука есть на свете, это когда поймают и бить по лицу, прямо рукой, будут.
Дождь перестал барабанить по доске. Ребята встали и пошли на вокзал.
Босые, в опорках чавкали они по грязи. На вокзале было пусто, и тогда пошли по–тихой, разбрелись одиночками.
— Подайте беспризорному на хлеб, два дня ничего не ел, подайте, — гнусаво тянул Ледунец в передней. Грязная худая рука дрожала на весу. Толстая женщина дала кусок ситного и пошла в комнаты.
Ледунец к двери, но задержался и за спиной у женщины взял примус под мышку. Не сообразил он прихватить круг, скользнул круг на пол и загремел.
Повернулась женщина.
— Примус! Воришка, люди, Ермил, — закричала женщина и схватила Ледунца.
Отбивался он, кулаками в живот, зубами в ногу вцепился, выше колена, а не отпустила. Рванулся он, в сени ее выпер. Не отпускает, орет
— Караул!.. Ермил!..
Прибежал дворник Ермил и скрутил Ледунцу руки за спиной.
— Вот тебе, воришка! — била по щеке женщина. — Давай кусок, поганец, щенок, дохни с голоду! — И она вырвала у Ледунца тот кусок, что дала.
— Елмил, проучи его и сведи в милицию!
Со связанными руками шел Ледунец по уличной мокрети.
— Воровать задумал? Забудь! — ударял Ермил тяжелой рукой по щеке Ледунца.
— Вот это барынину обиду! — снова хлопала рука.
Из носа у Ледунца потекла кровь. Сторож не довел Ледунца до милиции, отпустил, побоялся он привести избитого.
Вернулся Ледунец к товарищам, а не забыл, как его били по лицу сторож Ермил и жирная фраерша.
— Не буду, не буду, не пойду, не бейте рукой, не бейте! — кричал Ледунец по ночам и закрывал лицо руками.
— Чего орешь! Никто тебя не бьет, молчи! — ворчали разбуженные ребята.
— Вот оно в ручную–то как помниться долго, — говорили они, а Ледунец затихал.
За доской было сухо, удобно, только иной раз проходивший поезд пугал, и Ледунец тогда вскакивал и крича:
— Не бейте рукой, не надо!.. Рукой!..
Шибко бояться стал.
