Это был отверженный. Беспризорник образца 1948 года. Пасынок Великой Транссибирской магистрали. Его никогда не принимали на первые пути больших станций и не объявляли о прибытии или отправлении. Не входящий ни в какие графики, он обладал необузданным нравом.
На сортировочных станциях он впадал в меланхолию, понуро стоял на ржавых рельсах, поросших бурьяном и лебедой, потом вдруг срывался с места, дерзко проскакивал мимо осанистых вокзалов и с разбойным посвистом, лязгом и грохотом мчался вперед, цепляя гривой дыма верхушки придорожных сосен и елей, надменных и суровых, которые видели все на своем веку и уже ничему не удивлялись.
Останавливался он неожиданно, иногда на подступах к городу, а порой и просто на неведомом и невидимом разъезде, посреди луга, и стоял, словно собирался скатиться вниз по откосу, чтобы пощипать сочную, еще не перестоявшую августовскую траву.
Его называли Пятьсот Веселым. Эта кличка, по-русски бесшабашная, наглухо пристала ко всем товарно-пассажирским поездам, имеющим номера от пятисот и выше.
Генка Майков метался по Красноярску между вокзалом и городскими билетными кассами. Уже два дня потерял он в тщетных попытках закомпостировать билет. Пусть не до Москвы, хотя бы до Омска, даже до Новосибирска, только бы не сидеть на месте, только бы двигаться вперед!
На вокзале, у касс, кипела распаренная толпа. Крики, шум, брань. Особенно жалкими казались женщины: взлохмаченные, потные, они толкались и вопили еще яростней, чем мужчины.
— Человека задавили! — вдруг хриплым голосом заорала толстая тетка, отпихивая могучим плечом хиловатого парня. — Расступитесь, черти!
Толпа неохотно раздвинулась, из нее выпал низкорослый мужичонка, и Генка впервые в жизни увидел, как выглядит человек, когда на нем лица нет. Лицо у мужичка было не просто бледное, а обесцвеченное. Меж посиневших губ виднелись неровные прокуренные зубы…
Человек упал на грязный пол, и толпа снова слиплась, заколыхалась с сопением и руганью.
— Помогите, он умрет, — Генка пытался остановить проходившую мимо женщину с двумя сумками в руках.
— Мне надо в Новосибирск! — тупо и требовательно крикнула женщина. И понесла свои сумки дальше.
Что же делать? Генка бросил чемодан, дрожа от страха, брезгливости и сострадания, наклонился над мужичонкой и только тут увидел в своей руке стаканчик с мороженым.
— Черт! — выругался он вполголоса, поставил стаканчик прямо на грязный пол и расстегнул на рубашке упавшего две большие пуговицы разного цвета.
Притронуться к нему было страшнее, чем к покойнику. Но Генка зажмурился и несколько раз ударил обморочного по лицу одеревеневшей, непослушной ладонью.
— На воздух его! — посоветовала старушка в рваном полушалке мышиного цвета. — На улицу его, горемычного, надо. Здесь не оклемается.
Генка в отчаянии еще раз ударил ладонью по известковому лицу. И вдруг выгоревшие ресницы мужичонки задрожали мелко-мелко, показались белки глаз. Губы раздвинулись в жалкой улыбке. Генка схватил стаканчик с мороженым и вылил сероватую массу между разжавшимися желтыми зубами.
— А ведь оклемался! — скорее удивленно, чем радостно, воскликнула старушка в сером полушалке. — Ишь, глаза-то яснеют. Только воздух-то тут попользованный, кислый, в нутро ему не идет…
Но человек все-таки вздохнул и приподнялся, оглядываясь вокруг с бессмысленной улыбкой.
— Эй, парень! Не твой чемодан убегает?
Генка вскочил с колен и увидел солдата. Тот показывал пальцем на двери вокзала, в которые метнулась тонкая фигура с чемоданом в руках.
Все Генкино состояние — сухари, деньги, костюм и аттестат зрелости — было в этом чемодане. Даже труба, на которой он играл в школьном духовом оркестре…
Генка с воплем рванулся к двери.
Выскочив на площадь, он увидел тощего парня: тот, неловко выкидывая вперед длинные ноги, бежал к автобусной остановке.
Генке почему-то бросилось в глаза, что у парня драные ботинки.
— Стой! — заорал он, со злорадством чувствуя, что расстояние между ним и воришкой сокращается. А парень оглянулся, и Генка с ненавистью увидел его бледное веснушчатое лицо.
Воришка понял, что ему не уйти, бросил чемодан и остановился.
— Бей! — вдруг пронзительно взвизгнул он. — Бей, буржуй проклятый!
Генка сорвался. Десять дней, тоскливых, одиноких, проведенных в потной давке и толкотне, расшатали его поселковую сдержанность. По всем правилам науки, пройденной еще в детстве, Генка сделал ложный выпад левой, а когда парень прикрылся руками и откачнулся, не очень резко выкинул вперед кулак правой руки, уверенный, что точно попадет в подбородок воришки.
Парень запрокинул голову и полетел на асфальт, задрав длинные ноги в рваных ботинках.
— Чучело! — презрительно кинул Генка, взял чемодан и, не глядя на воришку, чтобы не разжалобиться, быстро пошел к вокзалу.
— Буржуй проклятый! — понеслось ему вдогонку. — Рыло отъел, гад!
— Еще хочешь? — Генка остановился и оглянулся назад.
Парень сидел на асфальте и держался рукой за подбородок. Пальцы были в крови. «Сильно ударил», — с сожалением подумал Генка.
— Зубы целы?
— А тебе какое дело! Топай отсюда!
Парень поднялся, и Генка понял, что ему не больше шестнадцати. Длинный, нескладный. Даже сквозь пиджачишко и брюки угадывались тощие руки и тонкие ноги. На таких ногах с чемоданом не убежишь.
