1993
Женщина вошла в тёмное помещение, потопталась на месте, подслеповато щурясь. Закрыла дверь, отрезав хвост солнечному лучу, потом, осторожно ведя руками вдоль стены, двинулась вглубь зала. Круглые столики сверкают потемневшим деревом и застарелыми порезами от ножей. Пахнет табаком и алкогольными парами, ставшими частью кирпичной кладки.
Человек, кутающийся в свет единственной настольной лампы, отложил гитару.
— Играешь, — сказала женщина.
На ней были очки в жесткой роговой оправе, волосы растрепались по плечам, придавая сходство с дворовой кошкой.
Молодой человек промычал что-то вроде:
— Мгмм.
Она присела на стул. Повернула к себе раскрытую тетрадку с нотами, рассеянно перелистнула страничку. Потом вдруг сказала:
— Тебя выгоняют из школы.
Молодой человек передёрнул плечами.
— Мам. Я туда не вернусь.
— Так и будешь играть свою музыку, — грустно сказала она.
— Мне нравится.
Он обкусывал краешек ногтя на мизинце, взгляд покоился где-то в темноте.
Внезапно женщина наклонилась через стол и коснулась его брови.
— Синяк уже зажил. Можно попробовать сначала…
— Я туда не вернусь.
— Как знаешь, — она устало откинулась на спинку стула. — У тебя есть любимое занятие.
— Да.
— Знаешь, все матери беспокоятся за своих чад. Чем я хуже.
— Ты не хуже.
Он шевелил губами, проговаривая ещё какие-то слова. Хотел сказать: «Ты лучшая». Но не сказал. Мальчишкам его возраста никогда не хватает решимости в общении с родителями и девочками.
Впрочем, этой решимости почти всегда не хватает и взрослым людям.
— Я знаю. Сыграй что-нибудь.
1995, начало лета.
Тёплый июньский вечер кутает в перину из облаков Город на Холмах. Облака, как большая порция сладкой ваты, важно переваливаются над головой, а ветерок отрывает по клочку и гоняет по улицам, между ногами прохожих и под колёсами машин. Их никто не замечает, кроме колченогой собаки; она с одурелым лаем мечется туда и сюда, пытаясь схватить зубами эти комки влажного пуха, но они тают перед самым носом, оставляя на усах и языке белые холодные капли. Псина садится на тощий зад и досадует, что её снова оставили в дураках — чтобы через минуту снова, путаясь в собственных лапах, гнаться за очередным миражом.
Мы, вместе с тобой, читатель, движемся по Московской улице и в какой-то момент сворачиваем направо, в неприметный переулок между двумя новостройками. Через арку мы видим двухэтажный дом, он словно бы под наклоном, весь сдвинут в сторону подъёма, выставил в ту же сторону свои антенны, натянул провода и похож на ползущую по склону улитку. Рядом дворы двух новостроек, они вальяжно выставили на обозрение роскошные детские площадки с песочницами, горками и пластмассовыми качелями, а этой двухэтажке нечем похвастаться, разве что лавками. На двух лавках у единственного подъезда перочинным ножом записана вся история этого дома. Кто-то кого-то «lav», рядом коллекция матерных слов и кто-то призывает: «Русский, хватит пить!». Вездесущая надпись «Здесь был Вася», а по соседству опровергающая: «Не было здесь Васи!».
В окне на втором этаже теплится сонный свет. Мы здесь, чтобы спрятаться среди берёзовых почек и заглянуть внутрь. Там вокруг огромного хрустального абажура жужжат мухи, и бурчит где-то на кухне радио. Арс наблюдает из кресла, как Сёма в прихожей выдаёт стопку дисков какой-то белобрысой девчонке. В стороне возится Абба, зажав между коленями малый барабан, деловито тычет в него пассатижами.
Аббой этого щуплого паренька с неуёмно отросшими космами прозвали за любовь к шведской попсе. У него сосредоточенное лицо, отчего многочисленные оранжевые веснушки кажутся не к месту, чьей-то нелепой шуткой, исполненной при помощи маркера; упрямо поджатые губы. Подвижные коричневые брови, грозящие через пару лет срастись над переносицей.
Арс зевает. Надо расчехлить гитару, пробежаться с камертоном по струнам, но тело после тяжёлой работы ноет и просит хотя бы получаса сладкой дрёмы.
Из школы его всё-таки выгнали.
Дверь за девочкой затворяется, и Семён возвращается в комнату. Зачем-то поясняет:
— Это Лена. Мы вместе учимся.
— Лучше бы ты учился вместе с клавишником, — отзывается из своего угла Абба. — Вон, пианино простаивает дедушкино…
Пианино выглядит как огромный кусок угля, кажется, рядом с ним рискуешь вымазаться с головы до ног. Стоит на крошечных поросячьих ножках, угрюмит отбитым по углам чёрным лаком. Горшки с цветами выглядят на нём до ужаса неуместно.
В звуках радио с кухни проскакивают знакомые нотки, и Абба начинает притопывать в такт. С барабаном на коленях это очень неудобно. Майкл Джексон поёт свой «Billie Jean».
— А почему бы нам не взять вокалистку? Лена хорошо поёт. — Внезапно говорит Сёма.
Он стоит посреди комнаты, засунув большие пальцы в карманы джинсов. Сивые крашеные волосы, такие тонкие, что кажется, это не волосы, а пучок ниток. Спадают на глаза, и Семён пытается сдуть их на бок.
— С ума сошёл. Где ты видел вокалистку у Дип Пёрпл? — возражает Абба. — А у Нирваны? Даже у Квинов её нет… ну ладно, тут вопрос спорный…
— Нет, а всё же? — не унимается Семён. Поднимает указательный палец вверх. Пальцы у него тонкие и нервные. — Все наши местные группы поют пропитыми мужскими голосами, а мы будем — трезвым и женским! Те песни, что у нас уже есть, можно немного переписать. Тем более их всего-то две. Что скажешь, Арс?
