— Ну вот и все, одевайтесь.
Жюли с трудом поднимается с кушетки.
— Боже, простите! — восклицает доктор. — Я совсем забыл…
— Ничего, не беспокойтесь. Я справлюсь.
Он проходит в кабинет. Она быстро надевает легкое летнее платье, идет следом и садится. Доктор Муан поднимает очки на лоб, трет глаза большим и указательным пальцами, думая, как начать. Ей известен вердикт, и она чувствует себя на удивление спокойной. Доктор наконец решается.
— Да, — тихо произносит он, — сомнений быть не может.
Пауза. Из-за приоткрытых ставень доносится шум лета. В соседней комнате секретарша печатает на машинке, то и дело сбиваясь с ритма, и это ужасно раздражает.
— Ничего не потеряно, — продолжает врач. — Но операцию нужно сделать немедленно. Поверьте, причин отчаиваться у нас нет.
— Я не отчаиваюсь.
— Вы крепкая женщина. Люди в вашей семье живут долго, взять хоть вашу сестру — девяносто девять лет, и никаких болезней. А вам, — доктор заглядывает в карточку, — восемьдесят девять, просто невероятно!
— Вы забываете об этом… — Она показывает ему руки в нитяных перчатках — на них сохранилось всего несколько пальцев, как у Микки Мауса, — потом снова прячет их в складках платья.
Врач качает головой.
— Я все помню и понимаю, что вы чувствуете. Недуг, подобный вашему…
— Не недуг — увечье, — сухо поправляет она.
— Конечно, — примирительным тоном произносит врач.
Он умолкает, подыскивая слова, чтобы не ранить ее еще сильнее, но она выглядит совершенно невозмутимой и добавляет с ледяным безразличием:
— Я шестьдесят три года живу в аду. Думаю, вполне достаточно.
— Не торопитесь принимать решение, мадам. Операция, которую я предлагаю, разработана очень давно и успешно проводится во всех больницах. Вы не имеете права…
— Право?! — с горькой усмешкой переспрашивает она, не дав ему договорить. — Думаю, мне виднее, на что я имею право, а на что нет!
Доктор выглядит ужасно смущенным, и она меняет тон.
— Давайте не будем горячиться, доктор, и спокойно все обсудим. Предположим, операция сделана и прошла успешно. Что это мне даст? Еще несколько лет жизни? Сколько? Два? Три? Как будут развиваться события, если я откажусь?
— Быстро…
— Насколько быстро?
Лицо врача мрачнеет.
— Трудно сказать… Несколько месяцев… Но, если послушаетесь меня, получите долгую отсрочку. Больше трех лет, это я вам гарантирую. Оно того стоит, не так ли? Вам хорошо живется в «Приюте отшельника», многие мечтали бы поселиться в этом роскошном месте. Кроме того, рядом с вами сестра.
— Моя сестра? Да, конечно. Моя сестра.
В голосе старой женщины звучит горечь, но она тут же берет себя в руки.
— Знаете, доктор, в ее возрасте человек думает только о себе.
Она встает, и врач выскакивает из-за стола, чтобы помочь ей.
— Не утруждайтесь. Подайте мне трость, пожалуйста. Через несколько дней я вернусь и сообщу, что решила. Нет, будет лучше, если вы сядете на катер и навестите меня на острове. Это вас развлечет. Посмо́трите на наш пятизвездный Алькатрас.[1]
— Вызвать вам такси?
— Ни в коем случае. Мой кинезитерапевт считает, что я должна больше двигаться, и он прав. Всего наилучшего.
Доктор смотрит в окно на медленно идущую по аллее пациентку, зовет секретаршу.
— Взгляните, Мари-Лор.
Он отодвигает штору и отступает в сторону.
— Эта старая дама… Жюли Майёль. Ей восемьдесят девять лет. О ней все забыли, а я навел справки. После войны — я говорю о Первой мировой — она считалась лучшей пианисткой мира.
Жюли Майёль останавливается перед кустом гибискуса, наклоняется и пробует подтянуть к себе ветку загнутой рукояткой палки.
— Мадам Майёль не может сорвать цветок, — объясняет доктор секретарше. — У нее искалечены обе ладони.
— Вот ужас! Как это случилось?
— Автокатастрофа. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в окрестностях Флоренции. При столкновении она инстинктивно выставила вперед руки, а поскольку многослойного стекла тогда еще не было, острые, как ножи, осколки покалечили ее. Мадам Майёль лишилась среднего и безымянного пальцев на правой руке, на левой потеряла мизинец и верхнюю фалангу большого пальца, с тех пор он совершенно ригиден. Она всегда носит перчатки.
— Чудовищная трагедия, — повторяет Мари-Лор. — Неужели ничего нельзя сделать?
— Слишком поздно. В двадцать четвертом хирургия делала первые шаги. Врачи сделали, что умели.
Доктор задергивает штору и закуривает.
— Никак не брошу, — сетует он. — Трудно смириться с подобным несчастьем. Кроме того…
Он присаживается на угол стола.
— Мсье Беллини уже пришел, — тихо сообщает секретарша.
— Ничего, подождет. Я не рассказал вам самую пикантную деталь. У Жюли Майёль есть сестра — она на десять лет старше.
— Не может быть! Ей что, сто лет?
— Скоро исполнится. Насколько мне известно, дама в отличной форме. Забавно, что слово «столетний» неизменно вызывает у всех смех. Впрочем, забавного во всем этом мало, потому что за рулем машины тогда сидела она. И авария случилась по ее вине. Она превысила скорость — торопилась на свой концерт… Ладно, что-то я увлекся, зовите мсье Беллини.
— Ну уж нет, дорасскажите.
— Ладно, слушайте. Сестру Жюли Майёль теперь зовут Ноэми Ван Ламм. В том году она была в расцвете таланта и славы. О скрипачке Глории Бернстайн слагали легенды.
