На всех афишах и на множестве каталогов стоит у нас теперь: «Первая международная выставка». Ах, какой ужас! Неужели и в самом деле эта выставка будет первая и не последняя? Есть с чем поздравить нас! Да ведь это просто ужасно!
Читали вы великое создание великого писателя нашего века Виктора Гюго, роман: «Собор парижской богоматери»? Конечно, читали. А помните вы там одну великолепную главу, где описывается «Подворье прокаженных» (La cour des miracles)? Это ряд блестящих страниц, где со всегдашним своим талантом Виктор Гюго рисует то, что было четыреста пятьдесят лет тому назад в Париже. Вообразите же себе, что это самое повторяется теперь у нас здесь, в Петербурге.
Мне кажется, каждый, кто помнит роман Виктора Гюго и попадет вдруг на выставку декадентов в музее Штиглица, тот подумает про себя, что он тоже тот юноша, Пьер Гренгуар, который попал в «Cour des miracles». Пьер Гренгуар увидал сначала на улице «папу шутов» с его безобразной процессией — и его удивление было уже громадно; но каково же оно стало, когда он вступил в «Подворье прокаженных»!
«По мере того, как он углублялся в переулок, вокруг него, точно из земли, вырастали слепые, безногие, хромые, безрукие, кривоглазые и прокаженные, с отвратительными язвами. Все это выползало на улицу, кто из домов, кто из отдушин подвалов, все это ревело, мычало, вопило и, ковыляя, устремлялось вперед, толкаясь и валяясь в грязи, точно улитки после дождя… Гренгуар подвигался среди этой толпы, обходя хромых, шагая через безногих, и то и дело увязая ногами в кипевшем вокруг него муравейнике калек, подобно тому капитану английского судна, который набрел на стадо крабов…»
Кто нынче очутится вдруг в зале Штиглицевского музея, почувствует то же самое, что во время оно старинный француз. Вокруг него стоит какой-то дикий вопль и стон, рев и мычанье; надо шагать через копошащихся повсюду крабов, уродов, калек, всяческую гнилятину и нечисть. Она всюду цепляется за его ноги, руки, за его фалды и глаза, мучит и терзает мозг, оглушает и мутит дух. И еще какое счастье было Пьеру Гренгуару: вся сволочь «Cour des miracles» порешила покончить с ним вдосталь, затеяла просто и начисто повесить его сейчас же, тут же, даже принялась за это любезное развлечение…
Только появление милой, чистой, прелестной Эсмеральды спасло его, и он, наконец, снова счастливо вздохнул, — но нам-то, нам-то какая прелестная, чистая, милая Эсмеральда явится на выручку, кто нас спасет из гнезда крабов, уродов и калек, кто вырвет нас из их противных клешней?
И этому ужасу предстоит еще повторяться? И это еще только первая выставка, нам на мученье и страданье, выставка нравственной слизи и липкой художественной грязи? И всему этому предстоит еще повторяться неопределенное число раз, целую, пожалуй, вечность?
О ужас, о бедствие, о бедные мы!
А ведь, пожалуй, как раз так и будет.
У наших декадентов есть староста, «декадентский староста», свой «pape des fous», которого тоже, как там, пожалуй, пронесут «на носилках, под деревцом, разубранным цветами и восковыми свечами», или провезут «на низенькой тележке, запряженной двумя собаками», с позолоченным сусальным жезлом в руках!
«Pape des fous» всегда цепок и поворотлив, знает куда кланяться и куда улыбаться, кого просить и уговаривать, кого морочить, кого совращать.
Бывает иной раз и в переулках со слякотью праздник у юродивых и у крабов!
Уже и в прошлом году была безобразная выставка в зале Штиглица. Но нынешняя, мне кажется, превзошла ту. Теперь и своих и чужих калек прибавилось. Староста постарался. Правда, нет нынче перед нашими глазами того невообразимого холста г. Врубеля, который так больно хлестнул по всем глазам и по всем мозгам, но который все-таки нашел себе сочувственных покупателей, т. е. пособников и поощрителей, но ведь зато сколько осталось всего в прошлогоднем же роде, да еще с добрыми новыми прибавками!
Разве г. Галена и других безобразных финляндцев нет теперь более перед нашими глазами? Разве его «Отцеубийца», его «Месть Юкагайнена» уступят хоть на единую йоту его «Защите Сампо», его «Матери Лемминкейнена»? И тут и там — все одна и та же безвкусная, неуклюжая, мужицкая, коричнево-пряничная живопись. Разве его нынешний «Портрет» уступит его тогдашним двум? И тут и там — все одна и та же деревянность, жесткость, костяная мертвенность. Разве его невообразимые массы мела и всякой безобразной грязи, накиданной на холст (и все это называется «Зимний этюд» и «Музыка воды»), разве они уступят его тогдашним «Иматре» и «Закату»? Разве нынешний «Портрет» г. Иернефельта уступит в сухости и деревянности прошлогоднему «Полуденному отдыху» (мальчишки-раскоряки) и «Зеленым островкам»? Даже сам талантливый Эдельфельт нынче не в авантаже. В прошлом году у Эдельфельта была только одна плохая картина: «Магдалина перед Христом» — что-то чухонское, косноязычное, сентиментальное и жеманное, но зато была тоже и одна хорошая картина: «Похороны ребенка»-лодка на воде (сочинение в стиле Вотье), и, сверх того, одна превосходная картина: «Прачки», блиставшая естественностью, правдой, простотой, красивостью сочинения, форм и тонов; нынче не было ни одной картины, равняющейся «Прачкам», и лишь «Финские рыбаки» напоминали настоящего Эдельфельта по правде и верности, — но эти три профиля, и всего только до пояса, были лишь этюды, хорошо написанные для и уду щей какой-нибудь картины. Про других финляндцев, подражателей и копиистов. с французского, уже и говорить нечего. Лучше посмотрим на самих оригиналов французов.
