Подарок, или Времена не выбирают

Я глянул на часы: без четверти три, — и снова позвонил. На этот раз дверь всё же отворилась:

— Здорово, Лёх! — чуть более весело, чем следовало, приветствовал я друга.

— Здравствуй, — вяло отозвался он, и посторонился, пропуская внутрь квартиры.

Я захлопнул дверь, скинул куртку и туфли, только после этого рассмотрел его получше. Одет он был дорого и даже торжественно, но неопрятно: светло-зелёная рубашка помята, тщательно подобранный к ней галстук ослаб и выбился из-под белоснежного жилета, в довершении всего вместо пиджака Лёха накинул халат. Словом, выглядел он так, будто сегодня не середина ноября, а ровнёхонько первое января. Растрёпанные волосы и насупленный вид довершали ощущение утра после праздника.

— Ты спал что ли при полном параде? Или пил один втихомолку?

— Ах, если бы тому виной одно вино, ах если б так… — нараспев прочёл он. — Ты тапки надевай. Тут сквозняки, — добавил он мрачно.

Я спорить не стал и обулся, сам хозяин тоже был в тёплых и изрядно обтрёпанных тапках.

— Знаешь, Лёх… ну, ты знаешь, я говорил, что у меня мобила сломалась, я её в ремонт отнёс, так представляешь, — я запнулся, хотя эти слова я заготовил, ещё входя в подъезд. — Так вот, говорю, представляешь, чуть твою днюху не проворонил: у меня же всё там записано, без телефона как без рук. Сегодня из ремонта забрал, а он брям… напомнил…

Было стыдно. Какая мобила, что я несу? Забыл про день рождения ближайшего друга — так это ещё полбеды. Больше всего мучило, что на мою собственную днюху почти год назад Лёха подготовил целое нескончаемое действо на весь день и на полночи, чего стоили одни только гонки по ночному городу… Короче, стыдно мне было и за себя, и за ту бутылку коньяка, которую я в спешке купил утром.

— Так что вот, принёс тебе в подарок себя и коньяк, чтоб было что и с кем пить, — пошутил неловко, от этого на душе стало ещё тоскливей.

Лёха молча расставлял на столе бокалы, недоеденные закуски, половину торта и прочую снедь. Праздник был вчера.

— Лёх, я…

Он, кажется, понял, но только веско и коротко посоветовал:

— Забудь.

— Ей-богу, стыдно, Лёх. Ты прости… я…

Он открыл коньяк, плеснул в рюмки, отпил. Только после посмотрел на меня исподлобья тёмными немигающими глазами, и повторил:

— Забудь.

Тогда уже выпил я. Порою находило на Лёху такое мрачное, беспросветное настроение. Тогда он много пил, а слова ронял редко и зло.

— Рассказывай, что стряслось?

Он долго молчал. Потом махнул рукой:

— Как сам думаешь, Дим? Светлана.

— Опять разругались?

Он только кивнул.

— Из-за чего?

Лёха, окончательно перейдя на жесты, только обречённо махнул рукой.

— Ясно. Когда?

— Вчера. Днём.

Лёхину Свету, её вспыльчивый и отходчивый нрав, я знал неплохо. И был уверен, что ей уже смертельно надоела разразившаяся из-за пустяка вчерашняя ссора и что она наверняка не прочь помириться. Да что там, стоило Лёхе отставить свою тоску, позвонить подруге и извиниться бог весть за что, вопрос был бы исчерпан. Но говорить об этом Лёхе сейчас было бессмысленно, потому я встал и после недолгих поисков раздобыл хозяйские шахматы. С ними и вернулся на кухню. Махом сдвинул всю снедь на самый край, едва не расплескав коньяк, и шумно высыпал деревянное воинство на стол. Лёха безучастно наблюдал.

Пока я расставлял фигурки, на душе было тревожно. История не знала случая, чтобы Лёха отказался играть в шахматы, потому я прибегал к ним как к последнему средству. А ну как сейчас возьмёт и пошлёт куда подальше: тихо так, беззлобно, — и опять за коньяк?

Я протянул к его носу кулаки с зажатыми пешками: «Выбирай, рыцарь!». Даже подмигнул.

— Правая, — буркнул он, и от сердца отлегло.

Играл он белыми, молча и ожесточённо. Поначалу я думал вовсе не о шахматах, а когда опомнился, пришлось меняться ферзями и отдавать пешку в придачу, а то была бы мне весёлая жизнь с белым слоном на королевском фланге… Впрочем, как ни крути, дело было плохо — Лёха прогнал моего короля через всю доску, и через несколько ходов не без гордости объявил: «Мат!».

Были ещё партии: я играл сносно, Лёха здорово. Я травил анекдоты, рассказывал небылицы и всяческие истории, ничуть не смущаясь тем, что от раза к разу они становились всё невероятнее. Лёха молчал, только хмыкал иногда, но — ближе к эндшпилю четвёртой по счёту — оттаял. Начал даже в своей неспешной и обстоятельной манере рассказывать шутку: «Знаешь-де как радио устроено? — двинул пешку на две клетки вперёд. — Сложного мало. Представь себе таксу длинную, отсюда до самой Москвы. Представил? — он выгнул бровь и вопросительно, будто даже с лёгким укором посмотрел на меня. И только когда я утвердительно хмыкнул, продолжил: — Так вот, коли этой таксе наступить на хвост здесь, то…»

Тут с тихим щелчком выключился свет, стало темно и тихо. Свет возвращать не спешили, глаза медленно привыкали к темноте. За окнами качали ветвями нагие по осенней поре берёзы, звучно стучали чьи-то каблуки.

— Так что там с таксой?

— Ежели ей на хвост наступить здесь, — Лёха говорил тихо, с расстановкой, не отводя взгляда от окна, — то лаять она будет в Москве… Бог с нею, с таксой.

Он вышел из кухни и вернулся через пару мгновений с подсвечником в руках. Поставил его на стол и торжественно зажёг все три свечи.