Новый Год лейтенант — двухгодичник Витя Поддубный встретил на редкость скверно. Двадцать пятого декабря Витя вернулся на квартиру из караула с ватными ногами и температурой под 40. Нещадно болело горло, но лейтенант мужественно пообещал начальнику штаба отлежаться до вечера и выйти на службу — в новый караул, которые чередовались у него через день. Вопреки ожиданиям руководства, утром Витя сразу же пошел в медроту, располагавшуюся в городке 1-го батальона, и капитан медслужбы моментально определил у него ангину. Выше всяких Витиных ожиданий, медик выписал больничный на три дня и посоветовал серьёзно лечиться: колоть уколы, глотать таблетки и не геройствовать на службе, чтобы не подхватить осложнения на сердце.
Лейтенант, за свою не такую уж и долгую армейскую жизнь свято уверовавший лишь в одну заповедь — «если ты сам о себе не позаботишься никто о тебе не позаботится» — написал рапорт на освобождение от служебных обязанностей, прикрепил к нему справку из медроты, и сунул их начальнику штаба, бывшему своему командиру батареи, получившему новую должность во вновь сформированном дивизионе, и пока тот не опомнился, быстро убежал в свою каморку — к добродушной Полине Яковлевне, с твёрдой решимостью на вызовы не отвечать и посыльным дверь не открывать. Витя уже более двух месяцев ходил в караул через день, и незаметно накопилась усталость, выплескиваясь в нервных срывах.
Хозяйка квартиры предложила больному услуги соседки — медсестры на пенсии, которая своим личным шприцом могла бы делать Вите уколы два раза в день. Лейтенант с радостью ухватился за это предложение, тем более что оплата за услуги была более чем умеренной.
Но эти пенициллиновые уколы оказались неожиданно весьма болезненными. После первых четырёх уколов Витя уже не мог сидеть, да и лежать на спине было не очень просто. В то же время и ангина не хотела сдаваться: выздоровление шло медленно и с большим трудом. Поэтому медики продлили Поддубному больничный лист ещё на неделю, которая как раз и включала в себя Новый Год…
Вот и встретил Витя праздник один на один с семидесятилетней хозяйкой квартиры. Из-за больного горла шампанское и закуски показались ему отвратительными. Телевизионное излучение быстро убаюкало его больной организм, и почти всю новогоднюю программу Витя элементарно проспал.
Даже Рождество он ухитрился проболеть. Восьмого числа вышел на службу и был встречен недоброжелательными взглядами сослуживцев: все праздники «косил», а они тут жилы тянули — и усиленные праздничные наряды, и вообще…
Витя сначала яростно оправдывался, а потом как-то устал. Сходил в батарею, где пахнуло на него вечной вонью мокрого рванья у входа. Прошуршали бойцы: кто — в портянках и тапочках, кто-то босиком, а сержант Багомедов — в сапогах. Этот сержант был глуховат на одно ухо, но компенсировал свой недостаток невероятной наглостью, причём, как иногда казалось мнительному лейтенанту, эта наглость была направлена исключительно на него. Хотя, если честно, было что-то симпатичное в этом сержанте; наверное, дома не одной девке он снился.
Напротив входа была дверь в батарейную канцелярию. Её, бедную, раза три уже вскрывали, непонятно зачем только, и вид у данного столярного изделия был весьма затраханный. Пол в канцелярии покрывал ободранный линолеум грязно-коричневого цвета. Окно, закрытое желтой пыльной занавеской, навевало ощущение жуткой тоски. Витя с размаху поддал валявшийся на полу выпотрошенный тюбик зубной пасты и от наблюдаемого беспорядка, от ответственности за него и тайного желания — «а пропади всё пропадом!» — лицо Поддубного перекосила болезненная гримаса. Как всегда, в минуты бессильно-злобного тупого отчаяния, у него заболела голова.
В канцелярии уже качались на табуретках старшие лейтенанты Изамалиев и Садыков, такие же «пиджаки» как и Витя. Они лениво курили, ссыпая пепел в шашечные фигурки на столе. Садыков щегольски заломил зимнюю офицерскую шапку на затылок, а Изамалиев был как всегда слегка пьян и добродушен. Два года назад он закончил местный университет, где изучал французский язык; возможно, благодаря этому, как казалось Поддубному, он приобрёл оттенки личности, свойственные скорее лицу французской национальности. Впрочем, так казалось не одному Виктору: Мурада Изамалиева достаточно часто и в глаза и за глаза называли «французом».
— Витя, опаздываешь. Пора на построение, — Садыков ехидно улыбался; он всегда относился к Поддубному свысока.
Через силу изобразив нечто похожее на улыбку, Витя достал из кармана ключи, отомкнул сейф, достал планшетку и, выходя из канцелярии, слегка ткнул кулаком в бок дневального на тумбочке:
— Кричи построение.
Витя дожидался батарею снаружи — ждал, пока она выползет. В казарме послышалась затрещина и грозный рык Садыкова, и из-за двери вылетел замешкавшийся солдат Серый — худой и бледный наркоман — доходяга, осенью обожравшийся таблеток в госпитале, выкинутый за это полумертвым на губу, пришедший в себя на третьи сутки и оставшийся, к всеобщему удивлению, в живых. Кстати, вести пешком это облёванное создание с «губы» в часть через весь город досталось именно Вите, который на фоне Серого выглядел просто нацистским палачом. И прятал глаза от вопрошающих взоров прохожих почему-то тоже Витя…
