«Тут от стужи камни лопаются, а эта гордячка будто доказать кому хочет, себя мучает. И не скажи ведь ничего… Такая нынче молодежь пошла. Грамотные, всё знают, ничем их не удивишь. Где уж тут советы выслушивать — рта не дадут раскрыть. Ты им слово, они тебе десять. Можно подумать, умнее их нет никого. А приглядеться — телята они, и есть телята… Сколько уже по начальникам бегает, и все без толку: двух мешков угля да охапку дров достать не может. Ха, заведующая называется! Кто ей только библиотеку доверил…»
Подстегивая себя ворчаньем, старик с двумя ведрами угля и несколькими поленцами под мышкой медленно шел к дочери. Дорога вела под откос. На снегу жалобно поскрипывали валенки в калошах. Стылый ветер развевал полы поношенного халата, мочалил конец небольшой чалмы, трепал седую бороду.
Мелкий сухой снег, почти двое суток заметавший землю, сегодня вдруг перестал, и сейчас, поздним утром, сквозь белесые облака матовым пятном проглядывало солнце. Было, однако, морозно. Все вокруг: и просторная улица кишлака, и глинобитные дувалы, и стывшие за ними деревья — все отливало белым. То ли от этой белизны, то ли от чего другого глаза старика слезились, и он щурился, как на ярком свету… Глядя на его согбенную спину, на нетвердую, осторожную поступь, можно было ему дать все восемьдесят. На самом же деле, если засчитать и те девять месяцев и девять дней, что был он в чреве матери, как он сам говорил, шел ему всего шестьдесят второй. Ничего не попишешь — ревматизм…
«Ну и зима нынче! Овцы дохнут… Если б не валенки, спасибо Муроду, не знать бы моим ногам покоя. Забота детей — отрада в старости. Что может быть отцу дороже подарка сына, дай ему бог многих лет жизни».
У дверей неказистого строения, совсем неприметного рядом с сельмагом, старик остановился, поставил ведра. Внутрь он занес лишь дрова.
Слегка кашлянув, он некоторое время смотрел, выжидая, на стеллажи с книгами, на стол под кумачом с аккуратно разложенными на нем журналами и газетами, на дочь, сидевшую с книгой за низким столиком у самого окна.
— Что, дрожишь?
Девушка, оторвавшись от книги, поспешно встала. В ее лице без труда угадывались отцовские черты. На вид ей было лет восемнадцать, и старик не без основания усмехался про себя, называя ее заведующей. Библиотеку она приняла прошлым летом, сразу после окончания школы. У бывшей заведующей, немолодой многодетной женщины, хватало своих забот, и библиотека если один день работала, то два-три других была на замке.
— Обещали завтра выписать. Может быть, привезут.
— Может быть, может быть… — пробурчал старик. Сложив дрова у печки, он вышел за углем.
— Ну зачем вы, папа?.. Как-нибудь перебились бы день-другой.
— Вот-вот, в молодости все как-нибудь, а потом каются, да поздно.
Старик присел на корточки, из кармана поддевки достал коробок спичек, открыл печную дверцу.
— Постойте, папа, я сама.
— Давно бы так. Могла бы и принести все сама.
Старик с трудом поднялся и, не взглянув на дочь, пошел к выходу. Девушка виновато посмотрела ему вслед. Ей представилось, как он с тяжелой ношей тащится по накатанной заснеженной дороге, и ей стало жалко его.
Выйдя на улицу, старик направился было домой, но, сделав с полсотни шагов, вернулся. Вспомнил: жена наказывала купить чаю.
Знай он, что ждет его в магазине, лучше б не заходил, будь он неладен, этот чай!.. Собственно, ничего особенного не произошло, и все равно лучше б не заходил. А впрочем, магазин тут ни при чем: не здесь, так в другом месте — этого теперь везде нужно ждать…
Он поздоровался, подойдя к прилавку, и продавец, русоволосый парень с приятным открытым лицом, вежливо ответил, предупредительно поинтересовался, что ему нужно. Старик уже и расплатился, и увязал в пестрый платок тугие пачки чаю, и даже попрощался, когда парень вдруг спросил:
— Как там Мурод-ака? Жив-здоров, пишет?
Вопрос был обычным — отчего бы не справиться мимоходом об односельчанине, живущем в городе, и все же старик испытующе посмотрел в глаза парню: нет ли здесь какого подвоха. Но тот стоял, приложив в знак уважения руку к груди, и лицо его было все таким же открытым.
— Пишет, пишет, все в порядке, — торопливо проговорил старик и тут же вышел, чтобы избежать дальнейших расспросов. Он солгал, хотя был уверен, что весь кишлак, и этот парень тоже, хорошо знает: охладел Мурод к отцу, не балует его своим вниманием.
Вот уже три года — с той поры, как окончил институт и стал работать в городе, — он не прислал и письмеца. Дважды приезжал сам, но что для отца эти редкие наезды, когда он не находит себе места, если не повидает сына хотя бы раз в два-три месяца.
«Напишет, — утешал себя старик. — Вот только выкроит время и напишет. Работа у него беспокойная. Это не шутка — быть инженером на большом заводе. Под его началом, поди, человек пятьсот, а то и больше. Может, во всем нашем кишлаке столько народу не наберется. И всеми нужно руководить. Он сам говорил, что порой в затылке почесать некогда. Пусть не отвлекается, не думает о постороннем: я ведь и подождать могу. Вот как образуется у него все, как войдет в колею, тогда и на отца время найдется. Нет, слава богу, Мурод не такой, чтобы родителей забыть. И разве не он привез отцу валенки — одно спасение в эдакую стужу».
