А ложное свидетельство у тебя есть? — спросил ты[1]. (Ты любил задавать такие вопросы. Есть у тебя благородный коммунист? А иллюзионист? Может, и антикоммунист найдется?)
На этот раз имелась в виду заповедь. Восьмая, добавил ты. Не произноси…
У меня было. В самый раз для твоего фильма.
О женщине и мужчине, которые стояли в дальнем конце стола…
Нет. О матери, которая стояла напротив, довольно далеко от них, потому что стол был длинный.
Снова не так. О девочке, которую мать держала за руку…
Нет, все-таки о женщине и мужчине. Вежливые, приветливые, средних лет, у женщины на плечах гуральский платок, цветастый, с бахромой.
Стол был накрыт чем-то белым, то ли скатертью, то ли салфеткой.
Мать не захотела садиться. Смотрела выжидающе на хозяев, на эту пару у стола, но видно было, все яснее было видно, что они никуда не торопятся.
Как вы знаете, начала женщина, мы люди верующие..
(Мать кивнула. Серьезно, с уважением.)
А нужно лгать.
И где, в храме. Перед лицом Господа Бога.
Вы должны…
Пальцы сплетали и расплетали концы бахромы.
Вы должны нас понять.
Ее фамилия (жест рукой в сторону девочки).
Ее имя (жест рукой).
Почему такая большая, почему так поздно, а что с ее отцом? Вдруг ксендз спросит, что с отцом?
Все неправда, ну просто все, и где, в храме…
Она говорила все сбивчивее, все сильней нервничая: вы должны понять…
Незачем было это повторять, мать поняла с первого раза. Они люди верующие, лгать не могут, свидетельства о крещении не будет.
Попрощалась.
Они спустились по лестнице.
Вышли на улицу, остановились.
Стояли, стояли…
Сколько можно стоять посреди улицы. Когда волосы, которые мать в то утро обесцвечивала особенно старательно, прядка за прядкой, при свете летнего дня еще желтее, чем обычно, ужас, какие желтые. О глазах и говорить нечего… сколько можно… Пойдем, шепнула девочка. Пойдем. Ну пойдем же.
Годится?
Конечно, обрадовался ты. Но… ты замолчал, снял очки, взял сигарету.
Но?..
Там было что-то еще.
Да? И что?
Не знаю.
Ничего не было.
Ты упорствовал: было, только мы не знаем — что.
Ну и вы — ты и твой сценарист[2] — вставили гестапо. На всякий случай. А еще АК — хозяин был связан с Кедивом[3]. Люди, к которым они должны были пойти с этим свидетельством, работали на гестапо, крестных родителей могли схватить, хуже того — могла провалиться вся аковская подпольная группа. (Сведения были ложными, никто на гестапо не работал, но выяснилось это слишком поздно.)
Вам все стало ясно.
Вы написали сценарий.
Кроме гестапо, вы вставили человека, который привел девочку, это он держал ее за руку. От матери ты отказался. Вы — ты и соавтор сценария — решили, что будет вечер. «Вечер, холодно, девочка замерзла».
А был не вечер, был день. Трамваи, рикши, много прохожих и желтые волосы.
Чая тоже не было, ну да ладно, ты хотел, чтобы был чай, пускай. Поставил на стол чашки (из хорошего фарфора, добавил ты, хотя все разные). Выпей чаю, уговаривала хозяйка девочку.
Опять показывали «Декалог», восьмую часть. В неплохое время, сразу после концерта на пляже в Рио-де-Жанейро.
И опять я недоумевала. Почему ты не поверил, что это из-за Бога? Девочка поверила. Точно. Я ее довольно хорошо знала.
Читай вслух.
Quid petis ab eccl… ecclesia…[4] Это ксендз. А мы: веры. По-польски.
Что — веры?
Требует. Потому что он спросит, чего требует от Церкви Божией.
Кто?
Она, естественно, ее ведь будут крестить. Fides quid… Это ксендз. Что дает тебе вера.
И что дает?
Вечную жизнь. Это мы.
А ксендз только к ней обращается?
Ее же будут крестить, значит — к ней.
Если к ней, пусть она и отвечает.
Ей нельзя. До семи лет говорят крестные, как за младенца. А если родители умерли, так крестные вообще всё.
Что — всё?
Опека, воспитание. Всё. Ксендз так сказал.
А можно по листочку?
Ксендз просил наизусть. Но в случае чего причетник подскажет.
И причетник тоже будет?
Должен быть. Дальше ксендз спросит ее про сатану. Отрекаешься ли ты от злого духа? Отрекаюсь. Повтори.
Отрекаюсь.
И от всех дел его?
Отрекаюсь.
И от всей гордыни его? Ну и крестит ее. И подает нам свечу, а мы…
Погоди. Он-то себя как вел?
Кто?
Причетник. О чем-нибудь спрашивал?
Почему так поздно. Удивлялся: только сейчас собрались крестить? Я объяснила, что отец был безбожник, а он: и дед тоже безбожник? А мать с бабкой не могли позаботиться, чтоб окрестили?
Так и спросил?
Ну. И еще органист. Про мать. Он должен будет записать в метрическую книгу. Хвастался, что учился каллиграфии… Будешь дальше слушать? Мы берем свечу, и ксендз говорит: прими зажженную свечу и храни свое крещение безупречно, дабы, когда придет Господь на свадебный пир, ты смогла Его встретить… Красиво. Были б у нас дети, мы бы их тоже так красиво крестили… Чего молчишь?
Думаю.
О чем?
О том, что если родители… Отца уже нет, мать в любой момент… Тогда мы с ней уже навсегда?
Навсегда. Ксендз так сказал.
Чего замолчала?
Крестить будем в ризнице, под распятием. Распятие аж до потолка, и фигура вся как на ладони. Я смотрела на лицо. На стопы. Хорошо так врать при Нем? Она ни веры от Церкви не требует, ни сама в Церковь не верит, даже имени настоящего не называет. Ты хоть знаешь, как ее зовут?
