Начинается все в тот день, когда я увидел Макналти. Идем с мамой. Без папы, он остался дома, у моря. Мы доехали автобусом до Ньюкасла. Вышли у статуи ангела и идем пешком к рынку у реки. Мама вся в красном. Поет не переставая «По волнам по вольным» и в такт покачивает мою руку. А за лотками стоит какая-то толпа, только нам не видно, зачем они собрались. Мама ведет меня ближе. Поднялась на цыпочки. Вокруг так тесно стоят, света не видно. Кричат чайки. Только что дождь прошел. Между камнями на мостовой мокро. Я все новые ботинки, черные и блестящие, уже заляпал. На джинсах брызги засохли темными пятнами. Маме на ноги тоже вода летит, а она вроде и не замечает. В общем, я потянул ее за руку — пошли-ка отсюда, а она вроде и не замечает.
Так тесно, что и голоса-то его почти не слышно, мне сперва показалось, что он совсем далеко. «Платите! — орет. — Ничего не увидите, пока не заплатите!» Я опять маму за руку тяну. «Что, плохо слышно?» — орет. Я глаза вверх, пытаюсь разглядеть. Тут мама подхватила меня под мышки, приподняла, я вытянул шею и вижу — вот он, в самой середине. Посмотрел ему в глаза. А он посмотрел в мои. И тут точно сердце перестало биться, а Земля — вращаться. С этого все и началось. С той секунды, с того воскресенья в конце лета 1962 года.
Сам он был щуплый, глаза дикие, грудь голая. Кожа вся в синяках и шрамах. Грубые выцветшие татуировки — звери, женщины, драконы. В руке полотняный мешочек на длинном шесте. Им он все время тыкал в толпу.
— Платите! — кричал он и скалился. — Ничего не увидите, пока не заплатите!
Кое-кто стал разворачиваться и проталкиваться назад, а мы подвигались все ближе. Уходившие трясли головой и закатывали глаза. Вот ведь урод, говорили они. И вообще, все это надувательство.
Один из уходивших наклонился к маме.
— Увели бы вы парнишку, — говорит. — Некоторые его трюки — настоящая мерзость. Ни к чему детям такое видеть. И вообще, это стоило бы запретить.
Волосы у Макналти были черные. Передние зубы — острые и золотые, а в ушах — крошечные золотые сережки. На щеках глубокие морщины. За ним возвышался мост. В пролет его било солнце. Мимо плыли пар и запахи от сосисочных и кукурузных лотков. Мама прижала меня к себе.
— Запусти мне руку в карман, — говорит. — Отыщи монетку.
Я запустил, вытащил какую-то мелочь. А когда поднял глаза, он уже держал мешочек прямо у меня под носом.
— Клади, паренек мой славный, — говорит.
Я опустил монетку. Он поймал мой взгляд. Ухмыльнулся.
— Умничек, — оскалился. И убрал мешок.
— Платите! — проорал он, тыча мешком и другим зевакам в физиономии. — Доставайте деньги и платите!
А она меня как толкнет, продвигая ближе. Я протиснулся прямиком в первый ряд.
— Славный паренек, — пробормотал он, увидев меня там. Посмотрел в толпу. — И дамочка славная.
Мешок с шестом уже лежали на земле. Он поиграл мускулами. Тут же на булыжниках мостовой лежало тележное колесо. Он поставил его стоймя перед собой. Тяжелые деревянные спицы, толстый стальной обод. Доходило ему до груди.
— Думаете, Макналти это поднимет? — прошипел.
Взялся руками, расставил ноги, согнул колени, поднял до живота, там и оставил.
— Поднимет? — проскрипел сквозь сжатые зубы. — Поднимет?
На глазах от натуги выступили слезы.
Тут он как застонет, как приналяжет — и одним рывком колесо взлетело вверх. Мы так и ахнули. Отшатнулись. Он закинул голову, поставил колесо на лоб, прямо над собой — мост и солнце оказались внутри. Он потоптался на булыжниках, ловя равновесие, — локти растопырены, пальцы сжимают стальной обод. Крякнул, зашипел. А потом выпустил колесо, и оно рухнуло с грохотом, земля так и содрогнулась.
Уставился на нас. Мигнул, отер слезы.
— Видели? Видели, на что способен человек?
Я пошарил за спиной и не нашел маминой руки. Оглянулся, увидел маму в толпе — улыбается, машет рукой, оставайся, мол, где стоишь.
— Дальше чего? — спрашивает Макналти. — Огонь, цепи или…
Тут он умолк и снова поймал мой взгляд. Наклонился поближе.
— Помоги, паренек, — попросил.
И хочет взять мою руку. Я повернулся к маме. Она опять помахала и улыбнулась — мол, все в порядке, она рядом, бояться нечего. Он обхватил меня за плечо и потянул ближе. А все вокруг так и таращатся.
— Это мой ассистент, — говорит. — Зовут его…
А у меня язык отнялся. Он нагнулся ближе. Приставил руку ко рту и шепчет мне в ухо:
— Зовут его…
— Р-роберт, — запинаюсь я.
— Р-роберт! — возглашает он.
Тут он присел рядом на корточки. Кожа так и блестит. Я почувствовал его запах — с дымом и потом. А еще кисловатый запах реки, которая мрачно текла рядом. Заглянул в черную середину его зрачков.
— Вот тебе коробка, паренек, — сказал он.
И пододвинул мне к ногам какой-то ящичек.
— Открой, — сказал он.
А я так и стою.
— Открой ее, Бобби, — шепчет.
Открываю дрожащими пальцами. Внутри — иголки и булавки, рыболовные крючки, спицы, ножи, ножницы — какие ржавые, какие блестящие.
— Достань что-нибудь пострашнее, — говорит. — Достань то, от чего, по-твоему, будет больнее всего.
Я таращусь ему в глаза, ужасно темные и глубокие.
— Давай, Бобби, — говорит он.
Тогда я вытащил серебряную спицу, длиной с половину моей руки. Да еще и остро заточенную.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
