Первая учительница

Вот почему в классе, когда она, моя первая учительница, заходила, — хорошо так пахло? Всегда, когда ни вспомнишь, — аромат этот слышен. Даже слова пахнут хорошо — «первая учительница». А, например, «профессор» так не пахнет. «Академик» же — совсем никак. И я Додонова Витьку чуть не набил за это. Он сказал: «У Екатерины Петровны одеколон пахнет так хорошо». Если бы он не сказал, не добавил слово «хорошо», я бы ему... Потому что откуда он знает все? Она, Екатерина Петровна, сама так хорошо пахнет, а не одеколон. И нечего тут спорить. У ней и платочки пахнут. Что же, она и их, что ли, одеколонит? Знахарь какой нашелся. Она однажды мне подала платочек и сказала:

— Выбей нос, пожалуйста, Мить.

Я взял его и понюхал — пахнет, как она. И положил его на парту. Екатерина Петровна глянула на меня и улыбнулась. Потом подошла ко мне, взяла платочек и, поймав им мой нос, скомандовала:

— Ну-ка! Ну, давай же, ну! Да ну же, Мить!

А я никак, никак вот не могу в ее платочек.

А она не отдает мне нос. И когда уж задыхаться я стал весь, и я... ой, господи мой...

Екатерина Петровна. Первая она моя учительница...

— Ну же, Митя, — говорила, — ну что у тебя с ручкой? Ведь не мороз же в классе...

Это она так учила меня ручку держать. В сентябре месяце, когда с пальцами январь самый происходит у первоклассников. И эту она ручку мне в руку: «Держи ручку. Да не эту ручку, а вот — разожми же ее! — вот какую ручку-то».

Жила она при школе. Вдвоем с Ниной Ивановной, которая учила Вольку нашего с Витькой Додоновым. Комната у них была, я вам не скажу сейчас какая, потому что сразу вам все скажи, а я-то ведь не сразу увидел. Я прежде, знаете, сколько пережил, пока увидел. Я, чтобы глянуть, увидеть, готов был незнамо что отдать за это. Самокат свой на новых подшипниках отдал бы, только б поглядеть. Глазком одним хотя бы. И, конечно, не так поглядеть, как я поглядел дважды.

Первый раз: когда старшеклассники отворили дверь и бросили туда, в комнату к ним, фуражку с меня. Я забежал, схватил ее и пулей выскочил обратно. А они — орлы какие! — заметили видно, как мне туда хочется. Потому что они видели, как я часто крутился около их двери. Я даже котенка их гладил. Вернее, я его погладил, когда он собрался один раз мяукать, проситься. Я его погладил, а он побежал за мной. Совсем еще он без понятия. Хуже, я думаю, Витьки Додонова, который не мог отнять от десяти три. Ему Нина Ивановна сказала: «Ну, а от десяти грибов если три». — «Семь!» Сразу решил, когда с грибами. А без грибов — как котенок, без понятия. Но котенок хоть пахнет хорошо. Как Екатерина Петровна, между прочим. И вот, кстати сказать, что же, она и котенка одеколонила, что ли? Нет, это потому что он жил в доме у Екатерины Петровны. Я вот тоже, когда пас Жданку в пойме и все время там пропадал, мама мне говорила: «Ой, как от тебя поймой пахнет».

А второй раз я поглядел с улицы в окно. Я подтянулся за наличник и только нос расплющил о стекло, только глянул, вижу: она, Екатерина Петровна, на меня глядит. И вот, как сосулька падает с крыши в апреле и разбивается вдребезги, так и я упал и разбил будто свое сердце. Я потом не ходил в школу два дня. А на третий, гляжу, — она идет к нам сама. Я увидел ее — она с Волькиной Ниной Ивановной спрашивала наш дом у Маньки Фетюшиной на проулке. И еще они про что-то говорили с Манькой долго. Очень долго, потому что я спрятался под кровать и ждал там, как мне показалось, год целый. Как вдруг слышу — в сенях — идут. И в дверь: тук-тук.

— Мо-ожно! — мать говорит.

И... входят!

— Мария Ивановна?

— Я.

— Мария Ивановна, мы к вам с большой просьбой. Вы не могли бы нам молоко продавать?

Да уж, думаю, молока. Нужно оно вам, молоко наше. Это вы пришли, чтобы меня ругать! Но — какие! — сразу обо мне не говорят, а все о чепухе: нельзя ли будет сделать так, чтобы молоко брать два раза в день — утром и вечером. Что де у них нет погреба, а так оно, молоко, может у них прокиснуть. И все о чепухе и вокруг да около. А обо мне ни слова. Так что я уже весь замучился, истомился. Но признаться, надежда все-таки была маленькая: а может, действительно, — не ругать? Очень уж голоса, слушаю, ласковые. Но, вообще-то, неужели правда за молоком? Зачем оно им? Неужели они, как я, будут его пить? Как вот слышу:

— Мария Ивановна, а почему Дмитрий не ходит в школу?

— Да, Катерина Петровна, чего еще ему? Он еще, я думаю, молодой. Чай, и не понимает он еще ничего.

— Нет, что вы. Он очень способный мальчик. Пусть ходит. Ведь проучились полмесяца только, а он все буквы почти знает. И считает...

— Ой, не знай...

— Хорошо... Пусть ходит. Он, поверьте мне, все понимает у вас.

— Ой, не знай. Нина Ивановна, а второй-то мой как учится?

— Вы знаете, неважно. Так он понимает, но... в голове одна речка... А вы не могли бы нам, Мария Ивановна, продать шерсти?

И опять о чепухе заговорили. О шерсти. Как будто они из нее будут валенки валять. Пусть даже если и чесанки с калошами, не будут. Они из города приехали в ботиночках. Зачем валенки им? Сами в ботиночках, а говорят: фунтов шесть. То есть как раз это на двое валенок. Я же знаю, сколько надо шерсти на валенки. Три-то фунта, уж если на то пошло, на одни валенки даже много. Их, трех-то фунтов, еще и носки с варежками хватит связать. И я, когда сидел под кроватью, их слушал, так их я слушал, что...